— Да ты умывался ли хоть раз? — спрашиваю.
— Не, — писклявит в ответ, — воды не хватило…
И хохочет.
— И я не мылся, — сознаюсь. — Некогда было.
— Федя, с меня бутылка, — серьезно говорит Мышонок. — Если б не ты, загорать бы мне в этом распроклятом полое.
— Ты же меня вытащил, — отнекиваюсь я, а самому приятно, а самому хочется, чтобы Мышонок меня еще похвалил. Правда, здорово это я сообразил…
— Молчи, — говорит Мышонок. — Спасибо, брат… И как ты додумал? Будто век плоты гонял… Не голова, а целый сельсовет, ей-богу!
— Вот заладила кукушка! Давай-ка лучше сварим чего-нибудь да хоть разок поедим по-людски…
— И ты тоже не варил?
— Какое там!.. Говорю ж тебе — умыться некогда было…
— Федь, ты небось ругаешься, что я уговорил тебя плыть…
— Если б ругань помогла, я тебя последними словами честил бы день и ночь…
Хорошо нам. Из суровых плотогонов стали мы опять просто болтливыми мальчишками, дурачимся, радуемся своей удаче. И хорошо, что я с Мышонком в паре плыву. Люблю я его. Я бы его товарищем в любое дело взял. Он на два года старше меня, но ростом намного ниже, не вышел он ростом. Зато раза в два проворнее. Начнешь с ним бороться, уж и под себя придавишь, а он каким-то непонятным манером — раз, и выскользнет. И на всякой работе такой же ловкий. Маленький, кругленький, руки-ноги коротенькие, а весь прямо кипит.
Из сморщенной картошки и перловки сварили мы не то суп, не то кашу, разбирать некогда было. Поели. От горячей сытости я будто опьянел, ослабли и руки и ноги. И душа вроде успокоилась, словно после грозного ненастья засияло теплое солнышко. Но вдруг мне снова вспомнился Микол. И будто не было того солнышка, снова все небо в толстых тучах.
— Мышонок, слышь? Большую я пакость сделал, — говорю я и взглядываю искоса на лежащего товарища.
— Чего такое придумал? — сыто спрашивает Мышонок, глазки под редкими белесыми ресницами полузакрыты, после горячей каши его ударяет в благодушный сон.
— Как я мимо Микола плыл, он засел на мели, а я не толкался к нему, а мимо проплыл… Может, можно было его стянуть, с мелкого…
— Хы! Тоже мне горе выискал! — оживился Мышонок. — Как бы ты к нему подошел, хотя б и захотел? Течение-то! Ладно еще — самого не воткнуло туда… А Микол пускай не жадничает!.. Дайте, говорит, мне шесть плиток… березовых… Видел! Тут четырех сосновых по сех хватает! — Мышонок ребром ладони провел по горлу. — А ему, видишь, все мало… Жадность-то и доводит таких.
— Все равно жалко…
— А я так нисколечки таких не жалею! Я ж ему говорил: не бери столько, не управишься… А он, видишь, может, и рассчитывал: мол, много возьму, да с чужой помощью и доберусь. Больше других выручу, да над другими и посмеюсь. Знаем мы таких! Пусть-ка посидит теперь, вперед наука. Больно много любителей в рай на чужом горбу ехать…
Вот как Мышонок рассудил. Я вроде и согласен с ним, но все ж скребут у меня на душе черные кошки. Скребут… И не стало мне от моего признания легче…
А на реке темно, хотя час еще не поздний. Небо сплошь в тучах. По шалашу надоедливо стучит дождик. Когда наш плот-двойник поворачивает течением и ветер начинает задувать в шалаш — дождь сердито трещит в костре, словно овес на сковородке. Влажный ветер, смешавшись с дымом, ест глаза, горчит в глотке, уносит костровое тепло. Я дышу под пиджак, чтоб скорее согреться, мы с Мышонком теснее прижимаемся друг к другу, я даже слышу, как стучит его сердце. В эту минуту остро почувствовал я, как дорог мне Мышонок. Будто это я для него и глухаря добывал. Будто брат он мне.
Не хочется растерять тепло, но надо ж посмотреть, куда и как нас несет…
Мы выходим из шалаша. Ночь темная, беззвездная. Дождь, подхваченный озорным ветром, пляшет вокруг. Коротко всплескивает волна. Река кажется безбрежной. И не верится, что она принесет нас к городу, не думается про деньги, которые мы заработаем… Просто — плывешь, и воздуха вокруг много, и воды много, и леса…
Впереди белым взблеском прорезал тьму одинокий костер. Видать, рыболов устроился на ночлег. Может, как и мы, не спит, думает про жизнь. Все люди думают про жизнь, если ночи не спят. И отец, был бы жив, — думал бы про жизнь, про мать, про нас, про лодку-долбленку, которую не успел закончить…
Придирчиво облазив плоты, мы, промокшие и озябшие, бежим, поскальзываясь, к шалашу, греем над костром грудь, набираем тепло под пиджаки.
— А фашист, думаешь, не от жадности бесится? — тихо говорит Мышонок. — От нее! Сначала одну страну слопал, потом другую. Как волки… Знал бы ты, Федя, как мне хочется в летчики… Уж я бы поклевал их…