Он обвел нас, присмиревших, потемневшими глазами.
— Попал я на фронт к концу битвы на Курской дуге. Вы, конечно, примерно представляете, что там было… небывалая танковая битва… Никогда еще столько танков не ударялись лоб в лоб… Всего с обеих сторон больше шести тысяч танков и самоходных установок. Теперь-то вы, когда сами танкистами стали, можете представить, какая это сила. Только в бою под Прохоровкой, на одном участке, ревело больше тыщи броневых машин… Июль был. На воле-то жара душила… А представляете, что в машине? Танки вспыхивали, как спичечные коробки, тяжелые башни, вместе с пушками, отрывались и летели от взрывов… мелкими лепестками крошились гусеницы… И грохот стрельбы… и жаркое пламя… И душная гарь… Вот где был, ребята, настоящий ад. Тем, кто видел и пережил, никакие потусторонние ады теперь не страшны…
Комроты налил в стакан воду из графина, и слышно было, как позвякивает стекло в его руках. Жадно выпил. Длинное лицо его покраснело, горячая кровь ударила от воспоминаний.
— Вы знаете, что у фашистов ничего не выгорело на Курской дуге. Хотя сосредоточили они новейшие танки — тяжелые «тигры», средние «пантеры», самоходные установки «фердинанд». Это был у них последний шанс переломить ход войны в свою пользу. Вся их армада разбилась об нашу уральскую броню улучшенных «тридцатьчетверок», — особо подчеркнул Крашенин. — Конечно, и наших экипажей погибло… заживо сгорело в танках… искалечилось на всю жизнь… Как же без этого, в такой драке. Вся земля вокруг горела и дымилась. Горели разорванные танки… обугленные трупы в черных комбинезонах… Помню пороховую гарь и смрад горящей краски, горючего… Не дай бог еще такое увидеть!
Я находился в машине комбата, водителем был, сам он сидел у рации и руководил боем. А надо сказать вам, что комбат наш, майор, был кадровый танкист, лично участвовал во многих боях, три боевых ордена имел, дважды горел в танке, но оставался жив, успевал выскочить с экипажем, хотя на вид был грузноватый и почти саженного роста.
Майор командует по рации остальными машинами, и мне велит, куда ехать. Я смотрю в триплекс закрытого люка и вижу штук пять «тигров»… Потом выныривают «пантеры»… Жутковато мне стало. А надо вам сказать, они всегда в таком боевом порядке ходили в атаку, броневым кулаком — «тигры», «пантеры», «фердинанды», — чтобы уж наверняка давить и рушить все живое и неживое.
«Чеши к срединным «тиграм»!» — приказывает мне комбат. Врубил третью передачу и — напролом. Еще далеко видно, как «тигры» часто бьют из пушек… Но мы пока целехоньки. Потом вспыхнул один из «тигров», я успел подумать, что наше прикрытие действует — комбат два танка закопал, замаскировал, и они успели, сработали. Ну, сблизились, начинаем гоняться друг за другом. И палим. Слышу в наушники, комбат с болью матерится — кого-то из наших подбили… Потом страшно тряхнуло нас, и нам врезали.
Комбат мне кричит! «Больше маневрируй, заклинило башню». Ну, гоняюсь я за «тиграми» и «пантерами» уже без приказаний… Чувствую пушку, как она находится, как удобнее стрелять, и верчусь… Немцы горят, и наши горят. Но никто не хочет отступать. Приходит, ребята, такой момент в бою, когда уже не думаешь, не боишься, а лишь одного хочешь — драться и победить.
Снова влепили нам, страшно… Сразу резануло расплавленным металлом… значит, машина горит. Слышу, стонет майор. Успел заметить тело на боеукладке, чью-то оторванную ногу в сапоге… Стаскиваю комбата с командирского сиденья и, как аккумулятор, волоку к своему люку. Открыл люк и, из последних сил, вытолкнул наружу… Выскочил сам, лежа, руками и ногами, обнял майора и покатился вместе с ним, прочь… Как две половинки бревна, сцепились и катимся. В машину-то попал термитный снаряд… Вот сейчас грохнет… Хотя бы комбата спасти, думаю, ежели живой…
Потом рвануло сзади, словно земля и небо раскололись к чертовой матери… Обернулся — танк горит костром, а башни как не бывало, полетела, а то могла бы и накрыть…
Сильнейшее возбуждение до предела накалило капитана, он тяжело дышал, прямо-таки задыхался.
Вот, оказывается, каково достаются воспоминания фронтовикам…
— А комбат? — не в силах сдержать волнение, спросил кто-то.
— Комбат помер, — сказал Крашенин, глядя на нас невидящими глазами. — Обе ноги прожгло ему. Его-то уж мне больше всех жаль… Такой танкист был! Можно сказать — прирожденный. Похоронили мы его. Салют дали. Написали весточки по домам, у кого нашлись адреса. Комбат, кажется, откуда-то с Севера был. По-моему, даже и не русский…