Услышав такое, я невольно сорвался с места.
— Ладимир его звали? Владимир? Того комбата? — сорвалось у меня имя, некогда названное дядей Капитом — имя его погибшего сына.
Все с удивлением уставились на меня.
— Имени не знаю, — вздохнул капитан, — командиров по именам не называют, а вот фамилия мудреная была…
— Космортов! — опередил я капитана.
— Точно! — вновь вспыхнул Крашенин. — Ты что-то знаешь о нем?
— Семью его знаю! — сказал я, чувствуя, как горит лицо. Раньше я думал, что только в книжках бывают такие встречи и совпадения. А тут — вот, я сам, лично, вижу человека, который собственными руками хоронил сына дяди Капита — Ладимира… И воевали они вместе. И, помнится, Шура Рубакин был ранен на Курской дуге, теперь его уже нет, скончался от раны, нанесенной разрывной пулей…
Выходит, эта самая Дуга пролитой кровью соединила и русских, и украинцев, и коми, и многих других. И меня судьба побратала с этими людьми, с этими событиями… Оказывается, мир-то не так уж и велик, чтобы бесследно затеряться в нем человеку…
Меня попросили, и я с величайшей радостью и дрожью в голосе рассказал о семье майора Владимира — о дяде Капите и об Андрее, а попутно и о нашем благословенном крае с бесконечными лесами и чистыми реками…
Только промолчал до поры, что брат майора — Пикон тоже служит у нас. Я подумал: позовут Пикона поделиться воспоминаниями о знаменитом брате, а он, молчун, и двух слов связать не сможет. Но после я все же подошел к капитану, сказал.
Видели бы вы, как тот обрадовался! Попросил познакомить с Пиконом и даже в свою квартиру в офицерском городке пригласил.
13
«Федюша, любимый мой, здравствуй!
Вот и кончилось лето, звонким жаворонком упорхнуло неведомо куда. Я вернулась из дому, с летних каникул, снова в город, кончать последний курс. Еще не остыла от летних впечатлений, а здесь не вошла еще в привычное русло. К тому же — погода плаксивая стоит, и мне почему-то так грустно, так тоскливо!
И беспрерывно думается о тебе. Гляжу на фотокарточки, перечитываю твои письма, они будоражат мою душу, и я чуть ли не вою от тоски… Родной мой, незаменимый, если бы ты только знал, как я тоскую по тебе! По твоим добрым, немножечко грустным глазам. Я и тогда любила тебя безумно, а сейчас — просто сказать нельзя — как. Но когда же мы встретимся, Федюша? Когда же наконец я снова смогу гладить твои волосы, смотреть в твои глаза, забывая обо всем на свете? Неужели когда-нибудь наступит такой день? Ой, вроде бы уж и не верится мне в такое счастье…
Летом-то, дома, вроде бы легче было, ведь кругом свое, родное, отец и мать, сестренка, подружки. И работала много в колхозе, на сенокосе. А теперь все это ушло, умчалось вместе с летом. И тебя вот нет… Тоскливо, уж так тоскливо, Федюша…
Но — хватит ныть! А то еще подумаешь, что вовсе уж плаксой я стала, и, чего доброго, разлюбишь в своем дальнем далеке…
Расскажу тебе наши сельские новости. Ведь ты, наверное, тоже скучаешь по родным-то местам. Снова оживает потихонечку село, Федюша! Молодежи опять становится много. Подросли парни и девки, что были помоложе. Вечерами гуляют и пляшут напропалую, на улице, на местах старых койташ, токовищ, где и мы с тобой в свое время приплясывали, где и наши отцы-матери когда-то резвились… В иных местах иногда по две-три гармошки наяривают.
Юнцы уж вовсю ухаживают за девками, некоторые прямо нахально пристают, едва отбиваешься от них. Того и гляди, залезут в сарай, где мы спим под пологом… Но мы там, Федюша, спим с сестренкой, ты ведь знаешь нашу младшенькую. А еще больше я люблю спать с мамой — прижмешься к ней, и будто ты снова маленькая, и никаких забот. Хотя наяву-то, Федюша, с каждым годом все больше их прибавляется — забот…
Мама, конечно, знает о нашей с тобой переписке. И папа тоже знает, но молчит. Мне кажется, о тебе-то он хорошо думает. Он теперь весь побелел, почти всегда молчит и больше вздыхает, а когда выпьет — плачет. Никак не может забыть сына своего Вечу, нашего старшого…
На сенокосе тоже было весело. Лето жаркое выдалось, сухое, рядом Сысола… Уж и покупались мы, загорели! И до того я наловчилась во всякой работе — и косить горбушей, и граблями сгребать, и копнить… И веришь, Федюша, такой хохотушкой я была летом. Прямо ужас…
И чего было к такой-то пустосмешке приставать молокососам? Липнут, как мухи. Но я их, Федюша, отваживала от себя будь здоров как. А когда уж они слишком нахальничали, я напоминала: мол, разве ты, несчастный, не знаешь, какой защитник-танкист у меня имеется? Ведь ежели он узнает про твои нахальства, мокрое место из тебя сделает… И ты знаешь, Федюша? — действует. Безотказно. Это говорит о том, что здешний народ хорошо помнит тебя.