Мы снова сколотили наши шалаши, запаслись дровами. И хорошо сделали — к вечеру хлынул сильнейший дождь, и без дров худо бы нам пришлось. А так мы успели согреться и лежали сухие, радуясь, что мы вместе, что пока у нас все в порядке, что до города уже рукой подать.
И дождю мы радовались. Потому что сразил он нашего главного врага — ветер. Теперь бы нас не выбросило на отмель, теперь течение снова было сильное. И мы опять тронулись в путь, хотя уже надвигалась ночь.
Ночью мы спали. Хотели подежурить, но не успели договориться, кому первому заступать, — враз оба уснули. Намаялись.
…К городу мы подплывали рано утром. Из-за леса вставало улыбчивое солнце, умытое вчерашним дождем. Впереди маячили большие белые дома, осиянные утренним светом. Никогда не видал такого… Удивленно гляжу вперед и, кажется, плачу. Да неужто мы приплыли? Неужто триста с лишком километров прошли? Неужто так нам повезло, увидим-таки мы город, и плоты сдадим, и расчет получим, честь по чести?..
Кое-как отчистили мы котелок, вскипятили в нем чистую воду и долго отмывали закоптившиеся лица и руки, все в черной смоле. Хорошо еще — бриться не надо было, — за длинную дорогу не наросло ни на мне бороды, ни на Мышонке усов…
Радовались мы с Мышонком, как маленькие. Потом вдруг забоялись: а ну перехватчики в такую рань спят? Не перехватят нас — так и понесет наши плоты до самого моря…
Но нас перехватили. Подошли двое на лодке, в середине которой была аккуратно сложена бухта отличного пенькового троса. Нам бы такой в дороге! Причалили нас к веренице других плотов. Сердце во мне колотилось — прямо ужас. Прибыли…
Вскинули мы с Мышонком свои холщовые мешки за спины и шагнули с плота на землю. Поглядели, крепко ли плоты привязаны. Оказалось — крепко. Оно как-то и жаль было расставаться со своим шалашом. И костер еще парил…
За весь длинный путь мы с Мышонком не потеряли ни одного ценного дерева, «авиа» довели до места. Похвалили нас. Выдали много хлеба, разных круп, консервов и по шестьсот рублей на брата. Новенькими красными тридцатками. Я в жизни не держал в руках столько денег. Спрятал тридцатки во внутренний карман и, шагая в город, вроде ненароком все трогал их. И приятно было мне слышать, как они похрустывают в пиджаке.
Потолкались мы с Мышонком на базаре. Удивились непривычному многолюдью. Продавалось-покупалось здесь множество всякого-разного. Дороже всего стоили хлеб, водка и табак.
Купил я братишкам алого сатину на рубахи, полотна на штаны и немного конфет в бумажках. Потом мы с Мышонком обменяли буханку хлеба на четушку водки, отошли маленько в сторону и по-мужски отметили благополучное прибытие в Сыктывкар…
Водка согрела наши отощавшие желудки, принесла новое возбуждение и новую радость. Скуластое лицо Мышонка расплылось в умильной улыбке, маленькие глазки влажно засветились. Он полез целоваться, опять начал благодарить меня.
— Вот отец-то обрадуется! — говорил он с чувством. — Ведь нисколько не верил, что мы доберемся до города.
Мой отец, наверно, тоже был бы рад. Однако не судьба ему. В деревне мне все думалось — вот вернется отец: ошиблись, никуда он не пропал, никак его не убили, — вернется, жив он. И только теперь, в городе, после длинного пути на плоту, вдруг подумалось мне — а может, и не вернется отец. Мы вон по реке плыли, и то сколько было всего разного на пути. А на войне куда против реки. На войне убивают взаправду, и у фашиста заряды тоже не шутейные, не дробь с рубленой проволокой…
Подумалось мне так потому, что опять я вспомнил отца Мышонка, всего измочаленного. И на базаре в городе было много солдат, кто без руки, кто без ног, у кого и лица почти нет. Один солдат-калека продавал армейскую фуражку с блестящим козырьком. И такие же блестящие атласные карты. Мышонок купил у него фуражку, а я, не торгуясь, отдал двести рублей за карты. И нисколько не жалел я этих денег, таких прекрасных карт я еще и не видел никогда. А в то время мы здорово дулись в карты, других никаких игр мы и не знали. Настоящей колоды ни у кого из пацанов не было, сами рисовали на какой попало бумаге. Я уже представлял себе, как дома ошарашу пацанов этими королевскими картами, но тут солдат вдруг закричал мне вдогонку:
— Парень! Эй, парень, погоди!
Я остановился. Вот, думаю, продешевил солдат, опомнился. У солдата вместо левой ноги была толстая железная палка с резиновым наконечником. Неумело погромыхивая, — видать, еще не привык, — он подошел ко мне.