Когда я, изрядно промокший и разгоряченный, зашел в свою показавшуюся такой родной комнату, все разом повернулись ко мне. И я с невольным удовлетворением заметил, что лица товарищей заметно встревожены.
— Ну, слава богу, живой! — поднялся навстречу Насос-Крыльчаткин. — А то уж они тут убить меня хотели, никак только не могли сойтись, каким способом.
— И надо было бы тебе сыграть темную! — сказал с нажимом Петр Бейличенко, механик-водитель из экипажа командира полка. — Вынудил парня черт знает куда переться.
Я спокойно, как мог, поставил на стол две «бомбы» шнапса.
— Ну… Кэртайка! — восхищенно шепнул Насос-Крыльчаткин. — Ну, командор…
— Только сначала прими к сведению: чтобы эта самоволка была у нас последней! — говорю я и сам чувствую, что в этот момент всеобщего ко мне расположения слова мои должны попасть в цель. Должны!
Гайдуков несколько демонстративно, при всех, сунул мне руку:
— Держи, командор, эта лапа тебя никогда не подведет.
До чего же хорошо мне стало в тот вечер! Не оттого, что шнапсу достал, — от дорогого чувства единства, без которого солдату нельзя.
А ближе к весне не стало моего командира орудия Антона Чубиркина, титулованного гетманом Трезвиньским. Был парковый день, мы все работали. Вдруг прибегает рассыльный:
— Чубиркин, тебя в штаб вызывают.
— А чего, не знаешь? — встревожился парень, красивое белое лицо его почему-то побледнело.
— Не знаю, дежурный приказал, — отвечает рассыльный.
— Тебе хотят офицерское звание кинуть, — как всегда, усмехнулся Гайдуков. — Зовут посоветоваться: сразу майора дать или в капитанах походишь…
— Да нет, ему орден пришел, с войны его ищет, — высказался и Воробьев.
— Орден? — Чубиркин даже вздрогнул от этой шутки. И добавил со вздохом и как-то отрешенно: — Вряд ли… Ну, ладно, пойду я…
Он ушел. И больше мы его не видели. Вечером в казарме — его нет. Я — к старшине, а тот еще больше огорошен: Чубиркин, говорит, забрал свои вещи из каптерки. Я — к командиру — мол, куда подевали человека, почему мне ничего не говорят?
Капитан как-то странно посмотрел на меня своими напряженно выпученными глазами.
— Твоим Чубиркиным, Мелехин, занялся особый отдел.
— Как так? — я чуть не закачался.
— А так. Вернее — не знаю как… Не иначе — какой-то хвостик у него с войны тянется. Уже и увезли его…
Уныло было в тот вечер в нашей комнате — все думали-гадали, что бы могло быть с Чубиркиным.
— Скорее всего, он немцам служил, — высказал предположение Петр Бейличенко. — А потом, когда тех прогнали, втихаря к своим затесался. В такой-то катавасии сразу и не разберешь, кто свой, кто чужой.
— Так ведь он же молодой вроде? — засомневался Воробьев.
— Всякие были… молодые, да ранние…
— Никак не могу поверить, — говорю я. — Мягкий такой, спокойный… и, правда, молодой.
— Кошка тоже мягкая, когда спрячет когти, — парирует Бейличенко. — Посмотрел бы, что вытворяли полевые команды предателей на Украине.
— Пацанва! — сказал Гайдуков. — А может, наш гетман потому и не пил, что боялся? Боялся проболтаться?
— Вполне…
— Отсюда вывод, пацанва: непьющий мужик подозрителен…
— Да погоди ты, Леша, балабонить!
— А интересно, почему становятся такими?
— Очень просто! — уверенно сказал Бейличенко, который был старше нас всех. — Вот у нас одного типа судили в районе. Он ответил на суде. Попал в плен в сорок первом, стал подыхать с голоду. А тут немцы предложили служить: мол, дадим жратву и одежду… Ну, говорит, я и пошел… И столько наших людей погубил этот гад.
Меня до глубины души поразили эти слова: «Предложили жратву и одежду, и пошел…»
Как все просто и… ужасно! Одному, второму, десятому, сотому предложили, они не согласились… А этот пошел. Тот, кто не позарился на вражий ломоть, наверно, умер с голоду или был расстрелян. А этот пошел — пошел убивать своих.
Как война обнажает души…
17
Весной пришло очередное пополнение, на этот раз совсем необычное пополнение — прибыла большая группа наших девушек телефонисток, медсестер, переводчиц. И сразу же наш гвардейский танковый полк преобразился. Стал опрятней, подтянутей, вежливей, даже красивей…
То, чего командиры изо дня в день добивались строгими приказами и взысканиями, девушки сделали одним лишь своим присутствием. Танкисты чистились, брились, следили за прической, драили пуговицы и сапоги, выпячивали грудь колесом и всячески старались казаться выше…