— Слушай, сынок, а отец тебе уши не надерет за карты-то?
Я сказал, что нету у меня отца, под Ленинградом погиб.
Солдат опечалился. Как-то долго поглядел на меня.
— Вот, оказывается, как… да-а… много коми мужиков там полегло… А ты, сынок, вот чего… Ты, сынок, отдай мне обратно карты-то…
Тут я закричал: мол, деньги у меня свои, не украл я, сам заработал, эвон какой плот приплавил… Мол, что хочу, то и делаю, как хочу, так и трачу… И хотел убежать, он без ноги, все равно не догонит. Но как-то совестно мне было от безногого бегать.
— Ты, сынок, не кричи, не глухой я, — совсем ласково говорит солдат. — Я тебе и так верю… А карты отдай, не дело это — трудовую копейку на карты тратить…
А мне уж и стыдно, что я на него накричал. Это ж не я кричу, это ж водка во мне кричит. Протянул я ему колоду.
Солдат тем временем развязал свою торбу, достал от туда какую-то серую матерчатую трубку. Мне протянул.
— На вот, бери, костюмчик. Тебе в самый раз будет… Сыну вез, да не дождался он меня, помер в одночасье… Так и не повидались… Бери. А в карты, сынок, не играй, это дело, сынок, без добра…
Потоптались мы.
— Пиджак-то отцовский? — спрашивает солдат.
— А чей же? — говорю, а сам плачу.
А может, это все водка во мне, может, и плачет она.
Мышонок стоит, землю носком ковыряет.
— Федь, — говорит, — плюнь ты на эти карты, не жалей! Пойдем, — говорит, — еще четушку возьмем, тяпнем перед дорогой.
— Нет, — говорю, — Мышонок, надо мне еще мамину могилу сыскать…
Спросили мы, где городское кладбище. И пошли туда.
ПШЕННАЯ КАША
Вот уже десятый день я работаю на лесоучастке Лукабанядор. Это километров сорок от нашего села.
Лукабанядор — веселое место. Здесь сливаются две речки, похожие, как близнецы, только у левой вода чуть потемнее. Отсюда, с высокой кручи, в ясные дни хорошо смотрится — на речку, на громадную тайгу, конца ей, кажется, нету…
А сам лесоучасток — это два жилых барака и маленький пищеблок, где мы харчимся. Тут же разместилась и хлебная лавочка. А еще из строений есть будка-пилоставня, есть баня у речки, под кручей, и просторная конюшня, стены и потолок которой срублены из свежих елей.
Вот и весь наш веселый Лукабанядор…
Я статистик. Как оказался здесь? А просто. Услышал я, что в Лукабанядоре ищут работника. Не ахти какой, а все же заработок… Я подумал-подумал: а вдруг возьмут? Ну и притопал.
Мастером у нас была Анна Трисчетная. По-хорошему поговорила она со мной, расспросила. Я все сказал ей, как весной мама померла, а отец погиб еще в начале войны.
Она расстроилась, повздыхала, повздыхала и говорит: работай.
Отпросился я у нее на несколько дней домой — братьев пристроить. Поселил их у тетки, она согласилась за ними присмотреть. Потом вся родня, какая у меня была, снарядила мне котомку, и пошел я зимогорить…
Живем мы в том бараке, который поновей: ведь что ни говори, мы — начальство. Мы — это я, статистик, Ленька-пилостав, Аня-продавщица и тетя Ксеня — уборщица. А еще одна койка стоит, в данный момент не занятая: девушка-десятник уехала в комбинат на месячные курсы.
Через стенку от нас, посреди барака, — контора. Там же проживает мастер и еще одна женщина — десятник. А по другую сторону барака, в большей половине, живут вальщики, в основном народ откуда-то высланный, а сюда присланный.
Другой барак, возрастом постарше, целиком отдан колхозникам-сезонникам. Признаться, пока они не приехали, сезонники, я сильно тосковал, уж очень хотелось домой, в свою деревню, к братьям. И если бы не Ленька, может, и драпанул бы обратно, махнул бы рукой на карьеру служащего… А колхозники приехали из соседней деревни, и многих, особенно пацанов, я знал. С ними жизнь пошла веселее.
С Ленькой-пилоставом мы погодки. И ростом одинаковы, только он щуплей кажется, уже. У него на лбу черная челочка, аккуратно подрезанная в косую линеечку, а лицо… будто ему влепили добрый заряд веснушек.
Тетя Ксеня, уборщица, уже старая, иссохшая, сгорбленная, лицо землистое, а под глазами у нее такие светлые голубые мешочки, идет Ксеня, а мешочки подрагивают.
Тетя Ксеня в наши коми-края попала в тридцатом году, в коллективизацию. Нынче на войне у нее погибли и муж и сын. Теперь она совсем одна. Тоже нелегкая судьба у тети Ксени.
Совсем другое дело продавщица наша Аня, полячка. Ей двадцать с небольшим, она гладкая, грудастая и красивая. Видно, очень она тоскует по парням. Однажды сцапала меня, жарко прижала к груди, чуть не задушила. А у самой глаза тоскливые: мол, что толку-то с тебя, пацаненок…