Я сложил, и у меня похолодело в груди. Получилось 2691,32. Где же шесть кубометров, куда они запропастились… Однако, обнадеженный первым успехом, тут же успокоил себя: «Ничего, наверное, в последний момент ошибся». Снова подсчитал — опять не хватает. И опять столько же.
Это была катастрофа. Ведь нужно было теперь все снова проверять, с самого начала.
Лихорадочно снова кинулся считать. От волнения и спешки у меня стали получаться совсем другие, незнакомые цифры.
А время уже за восемь перевалило. А мне еще набело сводку переписывать…
Вдруг я почувствовал себя слабым и беспомощным. И до того грустно мне стало…
А потом подумал: может, не заметят? Напишу-ка я цифру так, чтобы ее можно было прочитать и как семерку и как единицу. Они же почти одинаково пишутся. Поколебавшись немного, я красиво вывел на чистом листе:
Под заголовком разлиновал лист: одни линии — двойные, жирные, другие — поскромнее. Одни клеточки побольше, другие поменьше, смотря какая цифра здесь будет стоять. Потом я перенес на новую сводку все цифры и в конце вывел:
Долго я любовался своей подписью. Из всех букв ясно можно различить только «Ф», остальные сливались друг с другом в причудливых завитушках. Вот как! — радовался я. Подпись выглядела очень внушительно, словно расписалась уверенная рука большого начальника. С такой подписью не стыдно в служащих значиться…
Сводку я показал мастеру. Анна Трисчетная похвалила меня: хорошо, говорит, сделал. Подписала и отправила со специальным нарочным в лесопункт.
Только тогда я сел ужинать. Ужин мне еще раньше притащил Ленька, он видел, что мне и голову почесать некогда, позаботился. Принес и ушел в свою пилоставню, у него работа такая — хоть всю ночь точи пилы, а чтобы к утру они были готовы. Конечно, нелегко ему… Пожалуй, пойду помогу Леньке.
В пилоставне тепло и светло, здесь горит самая яркая в поселке десятилинейная лампа. Остро пахнет металлической пылью. На стене висят лучковки в тяжелых рамах. Многие пилы в желтых спайках, латаные-перелатаные.
Ленька сидит, сгорбившись, над лучковкой, зажатой в нехитром станке, и, держа напильник обеими руками, с нажимом шоркает по зубьям пилы. Вся пилоставня наполнена скрипучим визгом. Несколько зубьев пилы — рабочие, потом идет один подсобный, сложный зуб, похожий на букву «м». Этот зуб должен убирать с надреза опилки, чтобы пила свободнее ходила. И затачивается он особо, не как другие. Придумал же кто-то…
— Ну, закончил? — спрашивает Ленька своим чуть гнусавым голосом.
— Да… отправил уже, — мне хочется сказать ему о неточности в сводке, но я не говорю. Я в это время думаю, что если я и ошибся, то ошибка-то пустячная — всего шесть кубометров, при таком большом общем числе…
— Это до сих пор все считал? — спрашивает Ленька.
— Угу.
— Ну и работка у тебя… Голова треснет…
— И у тебя тоже не сахар, — говорю я. — Тоже мало радости всю ночь шоркать эти пилы несчастные.
— Ну, ерунда! Зато голову ломать не надо, — шевели руками! — И Ленька встряхнул своей челкой.
— Давай помогу, — говорю я.
— На, профугань, если охота.
Фуганить — значит выравнивать зубья пилы, чтобы они были одинаковой высоты. Тогда срез получается ровный, прямой, и пилится легче. Я легонько вожу фуганком, а в голове как засело: заметят ошибку или не заметят?
— Федь, — вдруг говорит Ленька каким-то чужим голосом.
— Чего тебе? — настораживаюсь я.
— Знаешь… колхозные ребята мне сказали… Мы, говорят, вовсю с девчатами крутим… Мол, что это вы с Федей зеваете…
— Иди ты!.. — говорю я, а сам чувствую, как жаром обдает меня. Колхозные ребята одних с нами лет, от четырнадцати до шестнадцати.
— Что я, врать те стану! — обижается Ленька. — Ребята говорят: так хорошо, как ляжешь рядом с девкой, как она обнимает тебя…
Слушаю я Леньку и не слышу. У меня почему-то спирает дых. Я даже перестаю фуганить.
— А, говорят, как девушка-то прижмет да поцелует, — все на свете забываешь. — Ленька ведет меня в таинственную неизвестность, о которой я сам много думаю, но о которой никогда бы, кажется, не смог сказать вслух.
— А чего нам не попробовать? — говорит Ленька, и меня почти качает от его слов. — Девок-то вон сколько, выбирай любую…
— Вообще-то, да, — говорю я, а сердце бьется, сердце прямо вразнос идет. — Вообще-то, да, только, может, не подпустят они нас.