— Слыхал…
— Это мы его и отгрохали… Там рос бор, высокий такой… А потом там колхоз стал. Перед войной мы такие урожаи брали, самые богатые урожаи. И коровы у нас были, сплошь ведерницы. За десяток лет все обустроили, в лучшем виде. Народ у нас был в основном из раскулаченных, ну и другого всякого много. Но работники, скажу я тебе, — работники, подгонять не надо…
Он замолчал. Видно, воспоминания одолели мужика. Долго мы шагали рядом по укатанной дороге. Рубакин молчал, и я молчал. Повизгивал плотный снег под ногами. А мы молчали. Потом начальник сказал:
— Батьвад… если с коми перевести, Отцово озеро, а?
— Правильно! — обрадовался я.
— Я ведь балакаю по-вашему маленько, — Рубакин вдруг сказал это по-коми, с сильным акцентом. — Ваш брат, Федя, много помог нам, особенно на первых порах, как привезли нас. Помню, с одним охотником подружились, Пож Егором звали его. Добрый был человече! И за стол тебя всегда посадит, глухаря пошлет больному отцу… Он меня и с лесом свел… Я пацаном был, а прибыли мы из степи, так я попервости леса во как боялся! Не то что войти, я его издаля боялся. Егор меня и на охоту брал, и за дровами, и за рыбой. Ничего, приучил…
За живое задели меня слова Шуры Рубакина. Вот оно как оказывается… Вот тебе и Батьвад. Название обыкновенное, сколько таких на коми-земле. А вот Шура оттуда, Рубакин. Да и сколько еще… Шуру-то я сразу зауважал, видно, что он — человек. Это так вот не объяснишь, с налету, а — видно.
Мы и не заметили, как до делянки дошли, километра три отмахали. Над лесом стоял белый дым от костров, глухо бились оземь деревья, дятлами стучали о мерзлое дерево топоры. Кисловато пахло горелой хвоей. Знакомая картина…
— До войны этот бор обошли, — сказал Рубакин. — Вроде бы тогда лес похуже казался. А теперь как раз стало. Главное — рубщикам ходить близко, и до реки недалеко, вывозить удобно. Это слава богу, что делянки у нас под боком. Издаля мы б не вытянули, ни люди, ни лошади. Сила не та, брат.
Лес стоял густой, длинный, сосны вперемешку с елкой, деревья здоровенные, но чуть не с основания сучкастые, и сучья тяжелые, роговые. С таким сучьем канительно: обрубки много и к костру их не натаскаешься…
На этой пасеке две женщины работали, одна кряжует лучковкой деревья, другая сучья рубит. Обе в толстых ватных штанах, в продырявленных искрами костров ушанках, в старых мужских пиджаках. Не сразу разглядишь, молодые ли, старые, толстые ли, тонкие.
Присмотрелся я — обе молодые. Щурятся на нас.
— Бог помочь, бабоньки! — вдруг повеселел Рубакин. — Перекурим-ка вместе!
Улыбнулись. Та, которая пилила, с охотой отложила пилу:
— С кавалерами чего не посидеть, завсегда рады. Клавка, сделай-ка огонь пожарче!
Экая говорунья…
Меня вдруг всего сковало, ни рукой, ни ногой не двинуть. Господи, как же я у них буду работу принимать?.. Если я уже сейчас огнем горю, как рак вареный, красный весь. Хоть бегом беги.
Говорунье было лет двадцать пять, старая по моим тогдашним понятиям… Но лицо приятное, смуглое, и глаза смелые, молодые, черные влажные угли. Такие глаза смотрят на тебя, и хочется укрыться с головой — таким жарким огнем горят они. Я придвигаюсь вплотную к огню: пусть костер возьмет на себя вину за мои красные уши…
— Или кровь не греет, — замечает говорунья и хохочет.
А вторая, которая Клавка, улыбается и молчит. Она чуть постарше первой, беленькая, круглолицая, тихая. Клава кидает в костер большую охапку сучьев, огонь жадно хапает новую пищу, шипит, гудит от удовольствия и взлетает к небу широким красным языком, отороченным с боков серо-желтой каймой.
Раньше мне удивительно казалось, как же это горят сырые и мерзлые сучья? А они будь здоров полыхают! За несколько дней такой кострище выгорает в снегу, что земля раскаляется. И даже в самые морозные ночи и проливные снегопады не остывает костер: придешь утром, разгребешь золу — и снова перед тобой живой огонь…
Шура Рубакин сказал:
— Вот вам, бабоньки, новый мастер.
— Как же, как же, наслышаны… — опять сказала говорунья.
Я, опустив глаза, сижу на бревне и железным концом мерника спихиваю снег с валенок.
Говорунья никак не угомонится:
— При таком-то молоденьком красавчике нам теперь не до работы. Только и будем головой крутить да глазом высматривать, не идет ли проведать нас мастер наш драгоценный… Теперь добра не жди, передеремся еще друг с дружкой, из-за такого-то кавалера…