Спать я улегся за полночь. Примерно. Часов у меня не было, Рубакин обещал на днях ходики с гирей достать.
Лежу я в темноте, и передо мною снова дневные картины раскручиваются, словно знакомое кино смотрю. Вот черные глаза Марины пронизывают меня насмешливо. А над верхней губой этой бабы-яги даже усики чернеют. Я вот без пяти минут мужик, а у меня и таких пока нет. Не то чтоб я Марине завидую, а так… Странно как-то.
А вот в глубоком холодном кострище сидит носатый, узколицый парень и виновато оправдывается перед Рубакиным: «Хуч вбей, пан начальник, а не можу я больше. Не можу я норму вытягнуть. Мочи не достае…» — «Да ведь, чудак, с половинной-то пайкой ты вовсе дойдешь!» — сердится Шура. «А все един конец, пан начальник», — печально улыбается человек. На него смотреть не хочется, до того он исхудал, до того он… Ну, как бы сказать… безжизненный… «Сдохнешь ведь совсем», — уговаривает Шура человека, но тот головой только качает и улыбается, как-то расплывчато улыбается, и нехорошо у меня на душе от его улыбки, нехорошо, даже звенеть начинает внутри, тоненько так звенит, и больно.
Кто не тянет норму, хлеба получает только пятьсот граммов. Кто выполняет норму, тому дается еще полкило, по дополнительному талону.
Шура Рубакин сказал, что дополнительные талоны я должен сам раздавать каждый вечер.
— Выполнил человек норму — выдавай, а не выполнил — пусть кладет зубы на полку…
Шура старался говорить это резко и зло. Но то, что он говорил, никак не вязалось ни с лицом его, ни с голосом, который никогда не мог звучать жестко и сурово. Голос у него от рождения тонкий, почти детский. Я подумал, что Шуре теперь легче будет, и он радуется — хоть не все талоны выдавать придется, мне отдал половину…
— Ты их, доходяг, больно-то не жалей, — говорит Шура, а я чувствую: не то он говорит, что думает, не то. Другое он думает, другое. Он ведь не злой, он просто понимает, что никак по-другому нельзя, никак…
— Ты их жалеть начнешь, вовсе никакого плана не сделают, — ты это, Федя, учти. Жалостью сейчас ни бабу, ни мужика не проймешь. Сейчас, брат, строгость нужна. Война, там, в окопах, того не слаще. Сам был, знаю. Там люди тыщами падают. А у нас хоть голодно — однако не стреляют по тебе. А что надрываться приходится, так всем тяжко, не можем мы себе послабления делать. Пока гадов не прижмем вконец, никому отпуска нет. Ты это, Федя, учти. Ты молодой, тебя на жалость потянет — и увязнешь в жалости, по пояс, не выбраться… Жалеть — это, брат, не то, это человека ослабляет. И того, кто пожалел, и того, кого пожалели. Это, брат, проверено, ты, Федя, это учти…
Это я, конечно, учту, но все равно знаю: теперь самой для меня тяжкой долей будут эти проклятые допталоны на хлеб.
И никак не уходит из глаз этот поляк. Может, и неплохой человек, просто слабый очень. Есть такие — могут, но придуриваются. Этот не похоже… Надо присмотреть за ним, если и правда — хороший человек, можно когда и помочь дерево ему свалить, топором помахать… Пусть как-нибудь до нормы дотянет, а хлеба будет побольше есть, смотришь — сил наберется и сам норму возьмет.
Я-то сейчас нормально заживу, мастеру килограмм хлеба дают. Дома картошка еще не вся, братишки посылают мне.
А лошади и в самом деле ухайдакались, видел… Полчаса качаются, скрипят, пока тронут воз. Крику там, мата!..
А что будет, если мой участок не выполнит квартальный план? Конечно, под моим руководством недолго будет сработано — какой-то там месяц… Но разве это учтут? Война ведь идет!..
Завтра надо померекать, как бы квартальный сделать. С Шурой обговорить… с Диной…
Славная девчонка. Надо же, какие у меня подчиненные, — заглядишься…
Неужели она вот на этой табуретке сидела, на которой сейчас мои штаны положены? А имя-то какое — Ди-на… Вставить одну букву, будет Диана… Была такая богиня у древних, из истории помню. Богиня охоты. Я вот на охоту ходил за глухарем, сколько всего было, и страху натерпелся… А богине-то хлопот, с моим глухарем не сравнить… Гляди-ко, девушку тоже назначили на трудную должность…
Я лежал и думал про Диану, богиню охоты, и незаметно уснул.
Во сне Шура Рубакин грозил мне пальцем: «Не жалей богинь, Федя, не жалей богинь, нечего их жалеть…»
4
К этой паре я всегда с удовольствием ходил принимать лес, к мужу с женой: Юлию Шварцу и Маргарите Беляевой. Говорили, что они еще не расписаны, он у Риты второй муж, а первый на фронте погиб или пропал. Им еще и по тридцати нет, оба рослые, красивые, как их имена.