Юлий смотрел на меня напряженно и молчал.
— Чегой-то вы, — говорю, — тайгу отапливаете такими штуками? Силу зря бьете, аккуратизм разводите?
— Не понимаю, к чему ты? — сказал Юлий, не выдержал.
— Ну да, не понимаешь, — я насильно улыбнулся. — А ведь если бы не обгорела она так, эта штуковина, то здорово подошла бы вон к тому бревну…
— Что ты мелешь, пацан?! — вдруг заорал Юлий, вскакивая с места. — К какому бревну?!
— А чего ты так вскочил? — спрашиваю. — Ты давай-ка лучше скажи, давно ли дурачите меня, так-то? Давно ли бревна укорачиваете, те, которые уже приняты?
— Я тебе покажу — принятые! — ринулся на меня Юлий. Я отскочил назад, крепко сжимая в руке увесистое клеймо. Юлий, тяжело дыша, стоит напротив, ноздри раздуваются. И теперь напоминает он мне хищную птицу: орла или ястреба, сразу не разберешь. Вот-вот клюнет…
— Вдарю клеймом, если сунешься! — сказал я так убежденно, что Юлий сразу поверил — вдарю. — Давай не лезь, а то хуже будет, — говорю я. — Если я не прав, это легко доказать… На этой пасеке вы работаете неделю. Завтра приведу лошадей, посмотрим, сколько вывезут. Сойдется ли с заготовленным…
— Посмотрим… — угрюмо сказал Юлий.
Маргарита с отчаянным лицом молча смотрела на нас.
— Только заранее не болтай! — сказал Юлий, и в голосе его была беспредельная злость.
— Это уж мое дело, — сказал я, чтобы оставить последнее слово за собой.
Так горько мне стало после этой стычки, хоть садись на снег и вой волком. Даже и не знаю, как получилось так скоро… Я и не умею так сразу прижать людей к стенке, тем более доказательств точных нету. А вот, случилось…
Неужели я ошибся и обидел людей? Ну, тогда мне тут больше не работать, точно. Хотя… вряд ли они бы так крутились, и больно уж Юлий злости много показал, испугался, значит. Нет, тут я непременно правый. Точно.
Расстроенный пришел я на пасеку Казимира Бордзиловского, того самого, которого Шура уговаривал в первый мой день. Казимир, как обычно, сидел у костра и на кончике хворостины грел принесенный обеденный хлеб. Злость поднялась во мне, не знаю даже откуда.
— Что сачкуешь-то? — заорал я, чувствуя в себе и ярость и боль. — Что ж ты с утра-то обедаешь, дурак?
У Казимира на узком лице один только хрящеватый нос остался; под провалившимися глазами — темно-синие омуты…
— Не можу я, Федя, — отвечал Бордзиловский смиренно. — Подкреплюсь трошки хлебцем, тоды зачну…
— Да погоди ты есть! Ведь без обеда тебе день в месяц покажется! Без обеда ты ж ноги домой не притянешь, дурья башка!
Я громко ругаю его, и мне доставляет неизъяснимое удовольствие крыть Казимира, вымещать на нем злобу свою на Юлия, хотя Казимир и сам того заслуживает: в гроб себя, дурак, вгоняет… Кем он только раньше был, до того как в лес попал? И жалко его, я бы даже ударил, чтоб он только понял…
— А, — говорит Казимир, — все одно… Норму я так и так не можу сделать.
Ну, вовсе не рабочий человек…
— Не можу, не можу… — злюсь я. — Такой здоровый парень, а все не можу… Да зубами бы выгрыз! Злости в тебе нету, Казимир! Ну, куда ты ее дел? Тебе каждый день полтора-два куба и не хватает, всего-то. Это ж — тьфу! Ты напрягись, ты не думай о чем другом, ты ж дело делаешь! Норму дашь — полкило хлеба еще получишь, силы прибудет, каждый день тогда будешь норму давать, ну! Да оставь ты хлеба на обед! — снова заорал я, и Казимир послушно спрятал кусок в карман. — Где твоя пила? Что ж ты ее в снег бросил, инструмент… Эх!
Я взял топор и пилу — и окунулся в работу по уши, без передышки, на полную катушку… Четыре здоровых сосны повалил, раскряжевал, очистил от сучьев. Растерявшийся Казимир таскал сучья в огонь.
От такой яростной работы вроде бы и полегче мне стало. Ладно, завтра все выясним, — сказал я себе и наконец-то связал в тугой узел свои заботы. До завтрева не развяжется.
Казимиру сказал:
— Если до вечера еще столько сделаешь, вот тебе и норма, и еще полкило хлеба. Понял?
Казимир слабо улыбнулся:
— Спасибо тебе, Федя. Може, и сделаю… — Он стоял длинный и худой, как мерлина, преданно и грустно смотрел на меня глазами, провалившимися почти до затылка. В гроб краше кладут, в мирное, конечно, время…
Без второй пайки Казимиру вовсе хана. Я уж на таких доходяг насмотрелся, в том же Лукабанядоре их полно было, вовсе неприспособленных…
А выдача дополнительных талонов, как я и думал, стала для меня тяжкой обузой. Вечером с Диной быстренько подсчитаем, какой вальщик, возчик, навальщик-свальщик сколько сделали. Потом на тех, кто выполнил норму, напишем ведомость и выдаем талоны. Большинство почти всегда получало. Но вот, скажем, заходит в контору тот же Казимир и тянет шею к ведомости: