— Как нынче у меня вышло, Федя?
А ты напрягаешь душу и говоришь ему правду: опять не дотянул, не положено тебе…
Казимир вздохнет, и повернется будто пьяный, и неверными ногами потопает из конторы прочь.
А я ведь знаю, что у Бордзиловского основная карточка съедена далеко вперед, и, кроме столовского супа и каши, ничего он не предложит вопящему желудку. А без хлеба это ж и вовсе не еда!
И злость на него подымается. Ведь знает же, по своей-то работе, что нет ему допталона. А все-таки тянет шею. Или на жалостливость надеется? Так не могу я его за чужой счет пожалеть, не могу! Да если бы он талон заработал, а сам не пришел за ним, я бы ему в барак принес тот талон, сам прибежал бы… Что я — зла ему хочу, что ли?
Юлий Шварц в тот вечер за талонами не пришел. Или оскорбился? Или побоялся? Скорее, побоялся… Не такой он, чтоб за честным хлебом не прийти. Нет, не такой, это я уже обдумал.
Что-то сейчас поделывает?.. Надо бы поостеречься его, а то, чего доброго, зашибет. Говорят, злости в нем на двух медведей-шатунов хватит. Все не было случая убедиться, все не верилось мне. Убедился…
— Федя, ты чего нынче кислый ходишь? — спрашивает меня Рубакин.
«Сказать Шуре? А если я и в самом деле перехватил?»
— Устал маленько.
— Опять кому-то помогал?
— Так… немножко…
— Брось, Федя, всем все равно не поможешь, а у тебя своей беготни по горло. Всех не пожалеешь, а своего дела не сделаешь, я первый тебе спуску не дам и оправданий никаких не приму…
— Да я ведь для того, чтобы руки покрепче стали.
Говорю так, а самому очень хочется позвать Шуру к себе домой, хочется, чтобы он посидел у меня вечерок. Одиноко мне сегодня, тоскливо.
И вдруг я вспомнил, что у меня осталось чуток спирту, на самом донышке. Как-то, дня три-четыре спустя после моего приезда, Шура Рубакин заходил ко мне вместе с фельдшерицей Лизой. Какое-то дело у него было, не помню, и спирт они с собой принесли — знакомство отметить. Выпили немного, я тоже попробовал, и еще осталось.
— Шура, а ведь у меня дома тот спирт киснет, помнишь?
— Какой — тот? — не понял он.
— Помнишь, с Лизой заходили.
Шура удивленно посмотрел на меня и засмеялся:
— И ты до сих пор его мурыжишь? Штаны, называется, носишь!
Дома я разлил спирт: Шуре полстакана досталось, мне — остатки со стенок.
— Ну, это не по-солдатски! — рассмеялся он.
— Какой я питок… — защищался я.
— А пожалуй, и не спеши привыкать. — Шура приладил большой палец посередке налитого спирта, в другую руку взял кружку с водой. — Ну, поехали!.. — и глотнул как раз до места, до большого пальца, словно бы там что-то сработало.
— Ловко ты, — сказал я Шуре.
— Опыт, Федя, опыт, — повеселел он. — Как говорится: глаз ватерпас…
— И как ты его чистым пьешь! — Сам я разбавил спирт водой в старой своей кружке, налил почти дополна, положил кусочек сахару. И то противно…
— После ранения, Федя, чистым пью. Посоветовали. Чесанула меня немецкая разрывная в живот, а спирт, говорят, раны очищает… Вот и глушу чистым…
— Как же ты жив остался, если разрывная?
— Кто-то, видать, крепко молился… — Шура взял стакан с остатками спирта и, как бы согревая, сжал его в ладонях. Стакан совсем исчез в его руках, словно был маленькой стопочкой…
До чего ж крупные и красивые у него руки: кисти широченные, сильные, большие пальцы плотно прижались один к одному. Даже широкие ногти аккуратные, не лошадиные копыта, как у некоторых… Вот такие бы руки мне…
Шура не стал пока больше пить, поставил стакан на стол и, задумчиво глядя на меня, спросил:
— Хочешь, покажу, какое пятнышко оставил мне фашист на память?
Я не успел ничего ответить, он встал и задрал рубашку.
— Вот…
На левом боку у него зияла темная рваная вмятина, величиной с пятак; меня от одного вида передернуло.
— Это, Федя, снаружи… А внутри все было порвано, доктор говорил. Штопали меня долго, вот, повезло, заросло. Если бы стукнуло чуток повыше, мы бы с тобой не попивали спиртягу…
Теперь я решаюсь спросить давнишнее:
— Шура, у тебя, говорят, орден есть? Почему не носишь?
— А на костюме он, привинченный… На фуфайку ведь не нацепишь… А орден, брат, дело торжественное.
— Шура, а за что тебе дали? А?
— За дело, Федя, за дело. Ишь, как глаза у тебя разгорелись… А дело-то было под Курском. Слыхал про Курскую дугу?