— Конечно!
— Так вот, я под Курском в разведке был, у лейтенанта Елькина, тоже коми-парень…
— Да-а? — невольно подался я к Рубакину.
— Из-под Сыктывкара он… Как узнал, что я из этих мест, так и выхлопотал меня к себе… Вот парень! На фронт добровольцем пришел, из университета. По-немецки балакал запросто, почище самих немцев. Я у него сержантом был, помощником… Ну вот, влезли мы в немецкую форму и ночью тихонько — через линию фронта перемахнули. Дошли до шоссейки, залегли, а там техники прет, видимо-невидимо, и все больше танки. Елькин говорит: «Покараулим у этой дороги, вдруг накроем какого штабника…»
Залегли мы в лесочке, у поворота шоссейки, ждем. А по дороге-то силища прет! И все танки, танки… «Пантеры» в основном, их тогда только выпустили. Мне, Федя, честно сказать, даже нехорошо стадо… Сколько ж, думаю, нашего брата помнет это железо…
Потом поутихло на дороге, машины стали пофыркивать, и легковые тоже. Что и требуется!
Лейтенант наш (а в немецкой форме — обер-лейтенант), я и еще один разведчик натянули повязки патрулей немецких и вышли на дорогу. А другие лежат на изготовку, в случае чего поддержать нас огнем.
Остановили мы одну машину, потом другую, лейтенант талдычит с шоферней, документы проверяет, но сигнала нам не дает. А нервы уже не выдерживают, все-таки не дома… Но тут, смотрим, катит шикарный «оппель». Елькин мне говорит: не остановится, бросай гранату! А второму бойцу велит: бей по колесам. Я смотрю, не сбавляет скорости, гад. И свистанул гранатой. Удачно вышло, не промазал, в мотор угодил. Тряхнуло его, лакированного, и полетел наш «оппель» в кювет, вверх тормашками. Мы — туда. Шофер готов, и рядом с шофером какой-то гад сидел — тоже готов. Ну, перестарались! Потом видим, еще один лежит, сзади. Заклинило его между сиденьями. Глядим — оберст, по-нашему — полковник! И живой, черт! Только стонет и глаз не открывает, тряхнуло-то его крепенько…
Я живо сгреб его — и бегом в лес. И ты веришь, Федя, до сих пор, как вспомню, — чую полковничьи духи. Чисто, гад, брился… Не успели мы убраться восвояси — новые машины идут. Елькин тут говорит мне: «Рубакин, кровь из носу, доставь оберста! Хоть на руках в дивизию принеси! Мы тут придержим их и, если что, в другую сторону заманим…»
Рванули мы по знакомой тропке к линии фронта, немец на мне кулем, второй разведчик портфель его тащит и автоматы наши. А позади, слышим, загремело, застрекотало…
Шура умолк. Потом глотнул остаток спирта, запил водой и понюхал хлебную корочку.
— Больше я Елькина не видел. Его наградили, тоже Красным Знаменем, только посмертно. Жалко парня, большим человеком мог бы стать.
— А оберста дотащили? — спрашиваю я, сердце мое колотится в груди, будто я сам тащу немецкого полковника и задыхаюсь от тяжести (сытый, гад!) и от запаха его духов задыхаюсь…
— Сам дошел. Он, как очухался, сам бежал, я его к себе привязал… Только дорого он нам достался… Как переходили линию фронта, мне разрывной шлепнуло в бок, а товарищу автоматной очередью по ногам… Счастье — свои были близко. А оберста хоть бы зацепило чуть, борова… Ну, правда, польза от него была большая. Мне штабной капитан говорил, когда орден в госпиталь принес…
— Я за такое дело Героя бы дал, не меньше! — запальчиво перебил я.
— Это лейтенанту, Елькину, он заслужил, — вздохнул Рубакин. — Да не в том дело, Федя, мы ж не за орденом туда ходили…
Шура уже ушел, а я еще долго сидел задумавшись: Шурин рассказ не выходил у меня из головы. И я все прикидывал: смог бы я так-то?.. Получалось вроде, что смог бы.
Кто-то постучал в дверь.
— Кто там? Я сплю, — сказал я, хотя лампу еще не гасил.
— Федя, это я, открой на минутку, — послышался за дверью напряженный шепот. Я узнал голос Шварца.
Я тихонечко встал. Что ему надо? А вдруг он кокнет меня? Может, все дожидался, пока уйдет начальник. Открою дверь, а он меня…
Тьфу, кого испугался-то?.. Вот как меня Шурин рассказ взвинтил.
Все ж я тихонечко положил на стол свое клеймо, чтобы оно под рукой было, в случае чего. И еще сказал:
— Завтра не мог прийти! Бродит тут по ночам… — потом снял крючок с петли и быстренько отступил в глубину комнаты, к столу.
Горбоносое лицо Шварца казалось помятым, видать, на душе у него тоже не тихо было. Поспешно прикрыл он дверь и спросил, остановясь у печки:
— Федь, ты сказал начальнику? — говорит он вроде просительно, а глаза злые, не приведи господь.
— Нет еще, — сказал я. — Завтра проверю. Если по-моему выйдет — скажу обязательно.
— И не говори, Федь… Я и на самом деле, того… Извини… Рита, понимаешь, побаливала, еле тянула… Нездоровилось ей эти дни… Мне за двоих приходилось фактически…