— Другие не меньше вашего болеют, еле двигаются, и коз никаких не имеют, а таких подляночек не творят! — У меня все тело напряглось, я глаз с него не свожу. Говорю, а сам думаю, что делать, если он кинется на меня.
— Сам не знаю, почему так получилось… Хочешь, я за те отпиленные бревна больше буду сдавать, всю неделю следующую…
— Кто ж знает, сколько ты отпилил! Может, ты всю зиму очки втирал. Может, всю войну!
— Так… что ж… сообщишь Рубакину?
— А ты думал! Скажу обязательно, — твердо произнес я. — Если б ты давеча не корчил из себя, а повинился бы, по-человечески разъяснил — я бы еще подумал. А теперь — нет.
— Тогда я не знаю, Федя, что с нами будет… Рубакин может под трибунал отдать…
— А раньше ты о чем думал?!
— Да… ладно… не знал я, Федя, что ты такой…
— И я, Юлий, не знал, что ты такой.
Назавтра Шура Рубакин провел с вальщиками собрание. Шура рассказал об «инициативе» Шварца, а потом, слово за слово, вскипел и начал крыть угрюмо молчавших вальщиков на чем свет стоит. И каждому грехи припомнил, кому свежие, кому и старые. И сказал, что такие, как Шварц, у него под суд пойдут, под трибунал, на всю возможную катушку…
Ночью моего Юлия Цезаря кто-то отметелил: наутро под глазом у него здоровенный синячина светил, и сам он еле ходит. Может, думаю, вальщики ему подкинули, со зла и обиды. А может, жена, Маргарита, вдруг восстала, со стыда и горя. Кто знает… Шварцы жили за рекой, за Ыбыном, в своей хибарке, и что там у них на самом деле было, я не знаю. Правда, Маргарита скорее словами его могла побить, а словом так человека не отделаешь, натурально. Кто-то мужскую руку приложил, тяжелую…
Шварц, знаю, ходил к начальнику, чтоб тот отпустил их с лесопункта. Но Рубакин сказал:
— Напакостил — и сматываться? Ты давай работай, Шварц, и до конца квартала, хочешь не хочешь, давай лишний кубометр. Вот так. А то упрячу, куда следует за такие дела, и не найдет тебя никто. Понял?
С тех пор Юлий и Маргарита выполняли и повышенную норму. А разговоров между нами не стало никаких. Я приду, посчитаю выработку и уйду. Слова не скажу. И они — молчат.
5
Как-то раз я подшил Марине валенки, по-соседски. Без отца всякую такую домашнюю работу я рано наловчился делать. Вечером занес ей, благо рядом, через дверь по коридору, жили. Баба-яга работу оценила и насильно усадила за стол.
Какой она грибной суп сготовила! Мамочки…
Другая хозяйка сварит грибной, и он черный получается, как деготь, а у Марины светло-коричневое сусло! И бередит, и лесным запахом отдает, и сытно-то как!..
Когда похвалил я Маринин суп, она вся расцвела:
— Ну, спасибо, Федя, что и мою работу оценил… Давно я мужика не кормила, соскучилась, ей-богу! А суп варить меня одна ваша коми бабушка научила. Ты, говорит, всякие грибы суши на зиму: и белые, и красноголовики, и сыроежки, и рыжики. Когда, говорит, каждый гриб выпустит свой запах, то самый вкус и случится. Да перед тем как варить, говорит, очень-то не мочи в горячей воде, они почернеют только, и весь вкус зазря выйдет. Сполосни, говорит, теплой водицей чуть, и ладно… Вот как научила.
— А грибы сама собирала?
— Никто ж не нанимается! — засмеялась Марина лукаво. — Сама, Федя, все сама. И ягод много запасаю на зиму. А как же! Со столовского супцу пилу не потягаешь!..
— И картошка своя?
— Своя, чья же. Еще с муженьком огород расчищали, до войны. Не забросила, каждый год сажаю. Двух коз держу… Девочка вон растет, как дитю без молочка? И сама, как выпью кружку, вроде резвее бегаю…
Маринина дочка играла с куклами на полу. Одета она была в кофту-безрукавку с поперечными синими полосками. Марина небось сама связала, вечерами, из довоенных обносков. Многие так делали. Я бы тоже что-нибудь связал, если б умел. Но это чисто женское дело… А пообносились мои ребята изрядно, не знаю, дотянут ли наши обноски до обновок…
И снова здесь, в комнате Марины, пришла ко мне мысль о том, чтобы пожениться и зажить по-крестьянски, своим домом.
Я даже смутился и слегка опять покраснел, как будто Марина имела к моим мыслям какое-то отношение. Хорошо, она не заметила, к дочке отошла.
Приятно на Марину смотреть, на хозяйку, на работницу. Толстую черную косу она туго уложила на макушке в тяжелый узел; от домашней суеты смуглое лицо ее порозовело, черные глаза блестят.
Дома она кажется удивительно молодой, хотя годами на десять лет старше меня. И красивые округлые руки ее молоды и проворны, они ловко и как-то очень мягко пододвигают ко мне всякие мисочки с едой.