Налили еще морсо-спирту. И снова я хлобыстнул свой стакан. Не знаю, чего это я сегодня так раздухарился… И ни горя, ни печали не стало… Весь я переполнился радостью, и через край она проситься стала. И все кругом такие милые, и захотелось мне расцеловать всех за то, что они такие хорошие, и говорить людям самые добрые слова, самые сердечные, каких я еще и сам не знаю. Такие слова… что, еще и не сказанные, они тебя самого уже согревают от пяток до макушки…
И только собрался я высказаться, но тут моя соседка Калиса затянула песню на родном коми-языке. Я эту песню сразу вспомнил, давно ее знаю и люблю. Начал я подпевать: «Звездочка ясная, выйди же, выйди, выйди, моя дорогая… С неба высокого, с неба далекого, ночь освети, золотая…»
Я старался больше всех: выводил так высоко, что у других не доставало дыхания, даже у голосистой Калисы. И от пения совсем я опьянел, и стены тихо тронулись с места и пошли вокруг меня каруселью. Еле я их остановил. Мотнул головой, прикусил губу, встал, тихонечко вышел из-за стола. Хватило у меня сил открыть дверь в коридор. А там я сразу забодал стену. Сцепив зубы и до предела напрягшись, кое-как спустился с крыльца и выбрался на улицу, петляя, пошел к козьим катукам, подальше от людских глаз.
И тут — черти его носят! — на узенькой, корытом, тропке, навстречу мне вышел Яков, единственный на весь поселок козел-производитель. Можно сказать, общественное достояние. Яков был крупный зверь, величиной с доброго теленка. Постоянных хозяев у бедолаги не было. Ухаживали за ним и кормили, только когда являлась в нем нужда. Остальное время он сам заботился о своем ночлеге и пропитании. Само собой, Якову не за что было любить людей. Но Яков не просто не любил людей, он их активно не любил. Чуть случай подвернется, враз долбанет каменными своими рогами.
По поселку полно ходило разных анекдотов про то, кого, когда и как Яков отделал. И я даже сочувствовал этому черту рогатому, ведь не сладко ему жилось: то заберется на сеновал, а его оттуда — оглоблей, то единолично захватит мусорную свалку, то прижмет к стене маленькую девочку и отберет у нее ломтик хлеба, то подбирает клоки сена далеко на большом тракте, рискуя быть съеденным волками… То утянет где-то горький осиновый веник, то зорко сторожит в коридоре барака — не перепадет ли чего… И перепадало — то кипяточком плеснут, то пендаля поддадут: уйди, рогатина, без тебя тошно…
Словом, Яков вел ежедневную упорную борьбу за право жить на этой земле.
А теперь вот и я встретился с ним ночью на узкой дорожке. И ничего-то Яков про мое к нему сочувствие не знает, случая не было сообщить.
— Як-ков, дружочек, п-пропусти ты меня… У тебя ч-четыре ноги, тебе ж легче с-вернуть…
Я пьяный-пьяный, а боюсь. Эта скотина, если рогами по башке заедет, убить может. И нет на него, козла, ни суда, ни следствия.
Яков стоит напротив, готовый ударить, и зорко следит за мной. Уступать он не хочет, он не такой зверь, чтобы уступать. Я хотел сказать еще чего-то, но тут меня начало выворачивать наизнанку, и я, смущаясь, отвернулся от Якова. В тот же момент мне в зад последовал такой удар, словно паровоз наехал. Я полетел головой в сугроб. А ног своих совсем не чувствую, нету у меня ни зада, ни ног. Барахтаюсь в снегу, плыву куда-то, а встать не могу.
В общем, если бы не Шура, который спохватился, что меня долго нет, и вышел поискать, — замерз бы я, как пить дать, замерз бы. В ту ночь градусов под сорок заворачивало.
6
Прошла половина марта, а этот месяц, как и всегда в лесу, был ударный. Квартальный план по заготовке мой участок вытягивал, а вот по вывозке недобор получался. Начальник вызвал меня и Дину к себе и отчитал по первое число. Как и положено делать в таких случаях. А напоследок сказал:
— Ты, Федя, я замечаю, за вывозку ни черта не болеешь. Все на Дину перевалил. А сам одну лишь рубку знаешь. Но ты же мастер, так давай отвечай за весь участок! Толку-то, что лес срублен, если он где срублен, там и лежит. Вывози давай, вывози!
Тут подал свой голос — надо сказать, вечно недовольный голос, — настенный телефон. Начальник взял трубку, и по Шуриному лицу мы поняли, что звонит директор.
— Слушаю, Рубакин… Доброе утро, Иван Петрович.
Точно, директор. У меня внутри что-то нудно стало ныть. Правду говорят: хороший нос за неделю кулак чует.
— Неплохо работает… так-то парень он подходящий… По вывозке сотню кубов не дотянул… Здесь… передаю…
Рубакин глазами показал мне на телефон. А мне так неохота брать трубку, словно сейчас молнией вдарит оттуда. А куда денешься?