— Мелехин слушает… — еле выдавил я.
— Что-то тебя плохо слышно, Мелехин? Простыл, что ли? — бежит по проводам тугой, уверенный голос директора.
— Да, нет ничего… — говорю я.
— Ну, Мелехин, плохо, брат, работаешь! А я на тебя надеялся.
— Лошади уходились, Иван Петрович, — сказал я словами Дины. — Сена по крохе дают…
— Какие лошади! Какое сено! — голос директора становится холодным и ломким. — Ты еще объясни мне, что в столовой суп жидкий, а в лесу снег глубокий! Спасибо, Мелехин, просветил ты меня. А то я из кабинета не выхожу и не знаю, сколько снега в лесу, и будто лошадей наших не видел. Знаю! Видел! Ну и что? Если б у тебя трактора были, тебе бы и план был другой, понял?
— Понял… — сказал я не очень бодро.
Потом хряпнул трубку на место и, не глядя ни на кого, выскочил на улицу.
А злость во мне хлещет! Попался бы сейчас Яков, я б ему, гаду, рога пообломал, по сантиметру бы…
Да плевать я хотел на эту должность! Что я, просился, что ли? Да я пять кубов теперь легко сделаю, и никому никакого дела до меня не будет. Пришел домой — покой дорогой, хошь — читай, хошь — дурака валяй. А тут ни днем, ни ночью отдыха нет: весь день бегаешь как пес, а потом до ночи подсчитываешь да талоны выдаешь. И тебя же кроют со всех сторон: с одной стороны на тебя рабочие давят, дай дополнительного хлеба полкило, а сверху вон начальство жмет… Да очень мне это нужно — мастер! Что я, сам, что ли, должен тягать сани эти вместо лошадей? Брось, говорит, хныкать… Да тут и не хочешь — захныкаешь!
Но морозное утро потихонечку остудило меня.
Ведь если я самовольно откажусь от должности, тогда, может, больше и карточек не дадут братишкам? Как они тогда? Им хоть как-нибудь семилетку кончить. А без хлеба теперь они никак не проживут, тетка выгонит.
Эти мысли так больно задели меня, что я чуть не застонал.
И злости у меня от такого моего положения — прибавилось, только пошла она, злость, по иному направлению. Ах, вы — меня?! Ну и я — вас!
Метельной бурей ворвался я в барак ямщиков. Там было тихо. В ярких солнечных лучах, падающих сквозь маленькие окошки, лениво плавала пыль. Злость кипела во мне, я был готов придраться к любому пустяку. А тут вижу, двое моих возчиков не выехали на работу.
— Николай, ты почему околачиваешься дома? — коршуном налетел я на рыжего парня, безмятежно растянувшегося поверх одеяла.
Он меня таким еще не видел, испугался и с кровати вскочил.
— Жар у меня, Федя, жар. Вот и справка от фельдшерицы…
— Лошадь твоя где, — кричу. — Тоже стоит?!
— Да… пускай отдохнет, лошадь-то…
— Что ж у нее, тоже справка от фельдшерицы? — ору я, не в силах остановиться, и злоба во мне нарастает. — Не мог отдать кому лошадь!
Второй человек в бараке — Калиса, с которой мы рядом сидели у Марины Кириковой на Восьмое марта. Она работает навальщицей, нагружает лес на сани. Она-то чего торчит здесь?
— Ты тоже болеешь? — поворачиваюсь к ней.
Она встала против меня, маленькая, кругленькая, растерянность в серых глазах.
— Я-то не болею, да… Головки валяные вовсе прохудились, снег заходит, — и она подняла из-под кровати головки эти, с опушкой из шинельного сукна, и всунула пальцы в проношенный войлок.
— И из-за этого ты не пошла в лес? — Я уже не могу сдержать накопившийся внутри жар.
— Да ведь нога мерзнет, Федя, — объясняет Калиса. Она, видимо, чувствует, что со мной творится что-то неладное, добавляет виновато: — Нынче обещались, привезут из дому заплатки… Подошью скоренько и завтра выйду…
— А кто же грузит сегодня твоих лошадей?
— Кристина.
— Да ведь она не сможет, за двоих-то?
— Поменьше вывезут, конечно…
Тут меня и понесло совсем.
— Сейчас же, слышь! Сию минуту одевайся и шагом марш в лес! — на весь барак заорал я.
Калиса испуганно вздрогнула.
— Ой, напугал вусмерть… У самого небось новехонькие, валенки-то… Конешно, в таких нога не зябнет! Где тут верить, что у кого-то снег в обутке гуляет…
Меня как холодной водой окатило. Такой стыд меня охватил, что, казалось, разъест он меня, как кислота. «Что же это я делаю?! — защемило где-то в душе. — Это же я сам становлюсь как Ош, как наша председательша!»
Мне новые валенки недавно выдали по ордеру начальника, потому что у моих старых начисто сгорели подошвы. Сторожиха затопила печку рано утром, а меня не разбудила. Проснулся я в жутком дыму, вот-вот задохнусь. Оказывается, мои валенки горят на плите. А что с нее возьмешь, с полоумной сторожихи, которой не в пятницу, так в субботу сто лет стукнет…