Выскочил я на улицу из барака, побежал домой, забрал обгорелые валенки и — назад, к Калисе.
— Калиса! — ору. — Давай по-быстрому подошьем твои валенки, и — дуй в лес!
А она еще больше растерялась, носом чего-то зашмыгала, даже по глазам провела рукой.
— Что ты, Федя, не успеем, — говорит. — Да я уже обулась. Коля вон дал. Великоваты, но ничего, день-то как-нибудь. А ты свои отнеси обратно, самому пригодятся подшивать… Либо братьям…
Теперь настала моя очередь ошалело стоять с горелыми валенками.
— Неси, неси, чего стоишь, — улыбается Калиса. — Я ж говорю, привезут мне… Пока ты ходишь, я запрягу и, если нужно тебе, вместе и поедем.
— А на какой лошади?
— Николаеву запрягем. Что ей, всамделе, попусту стоять!
Минут через двадцать я уже сидел, вместе с Калисой на колодке саней. Низкорослый Пеганок, дробно побрякивая ледяными серьгами у лодыжек, трусил по узкой накатанной дороге; за нами послушно скользил тупорылый подсанок, пришвартованный к саням веревкой.
— А я, Федя, отца твоего ведь как хорошо знавала… с одного села, да. До восемнадцати-то годков я дома жила, хоть и вышла потом в Сюзиб. Отец-то твой славный мужик был. Не кричал, как ты, — Калиса дружелюбно засмеялась. — Помню, как колхоз в деревне сколотили, его сразу — председателем. Годов ему было двадцать четыре, не больше. Сначала человек двадцать записалось в колхоз. Отцу-то, видать, стыдно было посылать людей на работу, и не умели это в те-то времена. Так они с женой, мамой твоей, сами первыми выйдут, запрягут лошадей — за сеном или куда. А другие-то уж потом выходили… за ними.
Я слушаю Калису, я остыл уже, и мне кажется, этим разговором она корит меня за давешнюю вспышку.
— И шутить умел отец… Как-то вместе с ним в лесу работали. Мне, наверно, лет шестнадцать было, вощичала, а он наваливал. Наложили мы с ним большущий воз. А гляжу, хорошее такое бревнышко, ровненькое, лежит рядом, обидно оставлять. Дядя Андрей, говорю, давай и его положим! А он смеется: не жадничай, говорит, опрокинется воз-то! А я уже прицепилась: положим и положим!.. Ну, подняли, завязали. Не успела я на дорогу выбраться, как мой воз и всамделе — опрокинулся. Хоть караул кричи. А отец твой хохочет. Сел на пенек, цигарку сворачивает. А я плачу, умоляю: помоги, дядя Андрей! А он сидит, покуривает: другой раз, говорит, не будешь жадничать.
— Так и не поднял воз-то? — удивляюсь я.
— Поднял, как же… Но уж и обсмеял меня всю, как есть…
Внутри у меня полно теплой грусти. Я тоже немного помню, как эта Калиса выходила замуж. Сама она маленькая, а муж, помнится, громадный был мужик. У часовни, бывало, показывал нам, пацанам, как надо поднимать двухпудовик одним пальцем. Мы старательно вникали, но у нас все равно никак не получалось.
Я сказал об этом Калисе. Она печально засмеялась:
— Такой был… Дай бог, сильный мужик. Меня все клубочком звал. А давай, говорит, я тебя, клубочек, на шкаф посажу. Поглядим, говорит, как ты оттуда будешь слазить…
Калисино круглое лицо с чуть раскосыми глазами стало задумчивым:
— Пропал вот куда-то, хоть и большой да сильный. Седьмой год жду… В тридцать девятом как ушел в армию, так до войны не успел вернуться. И не знаю, жив ли, мертвый?.. Все жду вот. С двадцати лет ни девка, ни вдова…
Мы уже подъезжали к делянке, когда нам навстречу выскочила лошадь, словно бешеная. Пронеслась мимо нас к дому, волоча за собой одни лишь оглобли. А куда ж сани подевались?
— Это Карко побежал, — удивилась Калиса. — Чего это он так взбесился?
Следом выскочил и сам ямщик — Кутю Митя, парень моих лет, но щупленький, как синичка. Веснушчатое курносое лицо еле видно из-под собачьей шапки, бежит, хочет догнать своего Карко, но где там…
— Что стряслось-то? — кричит ему Калиса. — Карко скачет в оглоблях, а воз куда подевался?
Но Кутю Митя ничего не ответил, только рукой махнул, губы трясутся, вот-вот заплачет.
— Ох ты, работник! — вздыхает Калиса, жалостливо глядя на Митю. — Пентюх… — Митя не остановился, побежал дальше.
Калиса говорит мне:
— И отец у него пентюх был. Всю жизнь в косой лачужке прожил, вино пил да полну избу вот таких кутенков наделал. Больше ни на что ума не хватало…
Оказалось, Митя страшную дикость сделал. Нагрузили ему сани, а Карко у него такой: потянет и станет, никак на твердую дорогу не вытянет из снегу. Стоит, раскачивается туда-сюда, никак воза не выдернуть. Что только не делал Митя! И вицей и дрыном колошматил беднягу, все без толку… Тогда — ну не пентюх ли! — взял Митя из костра горячий уголек, приподнял у Карко хвост и заложил туда, уголек-то. Откуда и взялись силы у Карко! Как всхрапнет, да как рванет! Вмиг завертки хрястнули, сани остались, а конь улетел в голых оглоблях…