— Я тебе дам — не принимать!
— А не приму, и все.
Ка-ак тут заорет Тэрыб Олеш-то! Схватил вагу, замахнулся — и на меня. Я белкой юркнул в бурелом, сотворенный его же руками. Он за мной. Но у старика-то проворства поменьше, споткнулся он, упал с вагой и ажио зарычал от злости. А меня уж и смех разбирает, кричу ему издаля:
— Завтра утром приду, Олеш! Чтоб чисто было! А то вовсе не буду принимать у тебя! Пусть начальник у тебя принимает!
Ну — псих, и правда — псих…
Вечером, когда Дина занесла мне сведения о вывозке, я рассказал ей о дневном спектакле. Она вся вспыхнула, но промолчала. Ну, думаю, и дурак же я, зачем только сказал! Мне бы тоже стыдно было за такого отца…
— Дина… я ведь не со зла… — мне очень хочется сгладить свою оплошность.
Она склонила голову, волосы совсем закрыли лицо.
— Федя, ты очень-то не сердись на него, — слышится из-под ржаной завесы. — Так-то он неплохой человек… правда… Добрый. Только вспыльчивый, себя держать не умеет. Он раньше такой не был, правда. Видишь, как у нас вышло: мы когда с сестрой маленькие были, а Веча, брат наш, уже взрослый парень, в институте учился. Очень ему давалась грамота… И отец для него ничего не жалел, костюмы ему покупал, деньги слал… Все хвалился, мол, со всего села один мой Веча геологом будет. Ну, и работал тогда отец за троих, писали о нем, сильно работал. А как война началась, весь курс, где Веча учился, на фронт пошел. Погиб он, под Сталинградом…
Лица Дины я не вижу, но по голосу чувствую — плачет.
— Как похоронную получили, отец будто надорвался, все болеть стал, болеть… И теперь совсем себя держать не может. Как слово против — прямо с ума сходит… Я уж ему дома не перечу.
Вот оно как… А я-то по бурелому старика гонял… Я робко накрываю своей ладонью ее горячие руки. От неожиданности Дина вздрогнула, но руки не убрала. Мы долго сидим молча.
Я проводил Дину до дому. Они с отцом жили за речушкой, за Ыбыном, в небольшом домике старого поселка. На нашей же стороне был главный центр лесопункта — с новыми длинными бараками, с магазином и столовой, пекарней и конторой. На крыше конторы отчетливо белела высвеченная лунным сиянием огромная берестяная цифра — «86», порядковый номер здешнего квартала леса.
Ночь была тихая. Поселок спал, намаявшись за день. Крепкий морозец вновь сковал разомлевшие было под теплыми солнечными лучами леса и снега, и наст уже хорошо держал и меня, и Дину, легковесных детей войны.
Речушка Ыбын здесь, у моста, всю зиму не замерзала: где-то близко выходят ключи. Какое-то время мы молча слушали, как плещется тяжелая холодная вода, и считали звезды, рассыпанные по темной воде Ыбына.
Уже у самого дома Дины я — не знаю как — набрался смелости и неловко чмокнул ее в губы. И тотчас почувствовал, как она трепетно вспыхнула. А потом Дина выскользнула — и убежала домой.
Я и сам вспыхнул, как смолистая щепка в огне, и стал жарко гореть. И так хорошо мне было! И горячо, и весело, и пьяно. Попался бы мне сейчас Яков навстречу — я бы его расцеловал, заразу.
8
Насчет еды я теперь вполне терпимо жил. Конечно, килограмм хлеба с жиденькой похлебкой не ахти какая роскошь, но это ведь как считать: по военному времени килограмм совсем не мало, да я и сравнить теперь мог — без килограмма куда как хуже…
И деньги у меня тоже водились. Зарплата моя выросла в шестьсот рублей за месяц. А куда их тратить? На хлеб и суп с кашей не больно-то много уходит.
Но раз было, удалось мне спустить лишние деньги. И тогда только понял, что никакие они не лишние. Как в кармане станет пусто — быстро сообразишь…
Зашел я вечером в барак, а там мужики в очко дуются. На кону — целый ворох бумажек денежных, даже тридцатки краснеют.
Постоял я, поглазел, как эти денежные вороха загребает то один, то другой… А забавно со стороны смотреть на картежников… Лица то мрачные, то ликующие, и каждый по-своему переживает: один дымит как паровоз, у другого бровь дергается. Будто кино смотришь.
Самая большая пачка денег лежала перед Юлием Шварцем. После выигрыша он не спеша разглаживал скомканные бумажки и аккуратно складывал: покрупнее вниз, а что помельче — наверх. И так ловко двигались его тонкие нервные пальцы… И горбоносое лицо его, и глаза цвета густого чая пылали таким холодным блеском, что подумал я: а не это ли его настоящее дело и есть — карты?
После той стычки мы с ним, как говорится, не очень обожали друг друга. Когда я, принимая лес, перехватывал взгляды Юлия, — ничего хорошего мне эти взгляды не сулили. Он бы с удовольствием схватил меня за глотку, но, видно, боялся Шуры Рубакина, который, случись со мной беда, знал бы, где найти виновного. Шура, как я теперь понял, был не только серьезен на слово, но и на руку скор. А рука у него была не дай бог… Другой начальник кое-кого — да хотя бы того же Шварца — давно бы в трибунал отправил. А Шура — нет, он спуску никому не давал, но и под суд при нем никто не попал. Как такого начальника не уважать? А если фонарь у кого под глазом засветится, так это не смертельно… Поговаривали, что и в тот раз, когда Юлий ходил с синяком, его не вальщики, не жена, а Шура Рубакин отделал.