«Может, у него подзанять? — подумал я вдруг. — Может, выручит? Ему-то я немало помог…»
Но мне самому стыдно спрашивать: подумает еще, что из-за денег помогал ему. А сам Казимир молчит и вздыхает только. Если б он сам предложил, я бы, конечно, навряд ли отказался. А он молчит. Меня даже досада взяла — чего ж ты молчишь? Ведь видел, как меня вчера ободрали…
И главное, шел ведь я сюда не за деньгами, а как подумал — все-таки досада взяла. Чудно человек устроен.
Ладно, плевать. Может, он, Казимир, думает, что у меня в чулке под матрасом миллион лежит… Ладно, пускай думает…
Бородатый Тэрыб Олеш аккуратно сжег все сучья, чисто стало на его пасеке, как на гумне, и бревна он раскатал по сторонам в кучи, посредине дорожку сделал, чтобы можно было зайти лошадям. Во — если возьмется, красиво работает старик! Чувствуется старая закалка.
— Можешь лошадей пригонять, Пёдор, — дружелюбно сказал мне Тэрыб Олеш, пропуская через пятерню бороду-веник. Словно никогда и не злился на меня.
— Хорошо как сделал, — искренне похвалил я. — Другие вон никогда так-то не скучивают бревна — куда шлепнется дерево, там и лежит.
— Потому что им плевать на лошадей! — сразу вспыхнул старик. — И на ямщиков плевать, а они вон, не выше моего топорища!
Старик закашлялся и добавил:
— Ну да ведь и сами-то вальщики, Пёдор, видишь — тоже не богатыри. У меня самого сила запропала, еле ноги таскаю, за каждую ветку цепляюсь. Куда против прежнего. А как нагнусь валить, Пёдор, в глазах желтое плавает. Или старею?
На соседней пасеке работали две бабы — Фрося и Амелия. Ровесницы меж собой, лет под тридцать, толстенькие такие колобочки, не скажешь, что оголодавшие. У обеих был «доппаек»: картошка и козье молоко.
Норму они тоже всегда делали, работали ровно, однако бывал я у них мало — приму лес и сматываюсь без задержки. Даже не могу сказать, почему так, вроде бабы как бабы, обыкновенные, и потрепаться с ними можно, и пошутить. А вот не получалось. Какие-то они, ну, очень уж себе на уме, что ли…
Однажды Фрося даже пожаловалась мне:
— Другим небось Федя помогает, а нам ни одного дерева не повалит.
Это она вроде пошутила. А мне, помню, досадно стало. С кем другим, может, я и отшутился бы, а ей так и хотелось ответить: не нанимался я к вам в помощнички! И ни к кому не нанимался. Но все-таки у других мне бывало даже приятно поразмяться. Скажем, у той же Марины Кириковой. Почему? А кто его знает… Люди разные, и я к ним — разный. Может, тянуло меня послушать веселый и острый разговор Маринин или посмеяться вместе. А смешного в то время, надо сказать, немного выпадало. А может, просто хотелось мне понравиться Марине, так, без дальнего загляду. В шестнадцать лет и сам еще не знаешь, почему так необходимо, чтоб тебя кто-то уважал. Тем более — любил…
Когда я принимал уже последние бревна, Фрося не отходила от меня, а потом протянула мне в руке что-то и, опустив глаза, сказала:
— Федя, это тебе…
Я, еще ничего не соображая, взял, посмотрел, и словно шилом меня кольнуло в грудь.
В руке у меня были две красные тридцатки. Многослойно, до размера ирисок свернутые, влажные от Фросиной ладони.
— Не надо мне, что ты! — я обалдел от неожиданности, стою с вытянутой рукой, не смею ладонь приблизить к себе, будто эти ириски взорвутся.
— Бери, Федя, бери! — ласково просит Фрося, а сама потихоньку отступает. — Нам все равно девать некуда деньги-то, а у тебя несчастье. Бери…
Смутилось во мне все, как никогда. Крикнуть хочется: не нужны мне ваши деньги! А если она от души, жалеючи, если она выручить хочет? Знает небось, что утром я не ходил в столовку. А если выручить хочет — зачем так свернула, будто боится, будто прячется? А может, она первый раз доброе дело делает? А может, взятку первый раз дает?
Запутался я совсем, не могу ничего понять, не могу ничего решить…
Сказал, пряча глаза:
— Спасибо, я возьму, до получки…
— Бери, бери, Федя, зачем до получки, — так бери! — обрадовалась Фрося. — Разве это деньги, две тридцатки! Это ж тьфу, а не деньги! Грешно и говорить «до получки», совсем бери.
И опять я не нашел, что сказать.
Весь день таскал я в кармане эти проклятые ириски и весь день помнил о них. И за целый-то день они отметелили мою растерянную душу, до жалкой мочалки довели. Издумался весь…
Все же сообразил я: наверное, подсунули их мне, чтобы, как говорится, подмазать… Тем более случай такой, вроде и выручить можно. Ведь мастер-то, если захочет, многое сможет сделать. Скажем — может поставить в пасеку, где лес получше. Или принять крупный лес за мелкий, тогда меньше нужно на норму. И елки гораздо меньше нужно на норму. А мастер может сосну записать елкой — в общем-то штабеле поди разбери, кто чего рубил.