— Раз-то в месяц отдохнуть дай парню! — сказал Пробка, почему-то беря под защиту Казимира. — Вишь, какой скелет, одни мослы у человека, чем и жив только…
Гляжу, подходят ко мне со всех сторон, обступают, заговорили все сразу:
— Хоть один-то выходной используем, Федя, а то ведь сдохнем все…
— Сил-то нет больше, нету сил, ты это понимай, мастер!
— Не железные мы, Федя, ноги еле таскаем, куда ж еще и в воскресенье…
— Незаможем…
— Конец войны нам тоже охота увидеть, Федя! Живыми!
— Не выдюжить нам месяц без выходных, никак не выдюжить…
Я вовсе растерялся от такого. Гляжу на угрюмые бородатые лица, на сверкающие из глубоких провалов глаза, и так жалко мне их всех, и — страшно.
— Все равно нельзя так, братцы, — говорю, — нельзя, вы понимать должны. Решено работать в воскресенье, надо, значит. Если сегодня на работу не выйдете, многим не поздоровится, это точно! Вы и сами знаете, не мне вас учить. Найдут зачинщиков, и другим попадет, время-то военное! Давайте вместе выход искать. Коль на то пошло, пусть останутся дома самые доходные. А в следующий раз — другие отдохнут, чередом…
— До конца марта! Никакого отдыха! Никому! Не будет! — раздался с порога знакомый тонкий голос, натянутый сейчас до предела.
И тотчас в бараке стало тихо-тихо, слышно только, как на плите картошка в кастрюле взбулькивает.
Шура пришел, Рубакин…
У меня при звуках его голоса словно камень с сердца свалился.
Начальник кинулся к нам, как коршун. Может, подумал, не меня ли бить собрались…
Сухое, будто тесанное из камня лицо его стало еще жестче, под скулами желваки ходят, как заведенные…
— До конца марта не будет никаких выходных! — снова крикнул Рубакин, будто его не расслышали, — Будем работать, пока не раскиснут зимники! Дорогу развезет — всем дам отдых на два дня. А кто самочинно придумывает выходные в ударный месяц март, кто в военное время саботирует людей — того мы прижмем к ногтю! — и своим широким ногтем он показал, как это будет сделано.
Все молчали. Он обвел напряженным взглядом мрачно сгрудившихся людей, и наконец глаза его остановились на съежившемся Казимире.
— Бордзиловский! Это ты — саботируешь?!
— Ни, пан начальник, що вы! — встрепенулся тот. — Я як и вси… як вси, так и я…
— А, як вси! Ну тогда шукай быстро свои валенки! Вси сейчас же начнут обуваться-одеваться! Шукай, говорю, а то опоздаешь! А ты, Пробка, какого лешего ждешь? Тебе как фон барону отдельно кланяться?
— Не нужны мне поклоны, начальник, и крик твой не нужен, — огрызнулся тот.
— А коли так, делай как велят!
— Народ сказал: отдыхать, и я со всеми.
— А вот этого ты не хочешь?! — Начальник рывком схватил Пробку за грудь левой рукой, а огромный правый кулак поднес к самому носу побелевшего малого.
Я изрядно перетрусил. Если Шура сейчас двинет Пробку, другие могут наброситься на нас. Зыркая по сторонам, приготовился я, чтобы упредить того, кто первый кинется на Рубакина.
— Народ! — заорал Шура, не выпуская Пробку, прямо ему в лицо. — Народ, говоришь? Народ, мать твою в душу, последнее кладет! Народ, гад ты последний, на фронте жизнь отдает по капле! Вот где народ! Понял ты, паскуда?! — Шура в ярости толканул Пробку, и тот полетел на кровать Казимира. — Руки марать не хочется, а то б я показал тебе, гаду, где народ…
Все молчали угрюмо.
— Кто тут еще про народ говорить будет? — повернулся Рубакин к остальным. — Забыли вы, в какое время отсиживаетесь в тылу, за тыщи верст, забыли?! Ну дак я вам напомню! Разойдись сейчас же к чертовой матери! Совсем обнаглели, гады! В тиши-то да в тепле… Бомбы вам на голову не сыплются, в ледяных окопах вы не сиживали, кровь тут не течет! Утром-вечером вам горячая жратва, чего еще? Знаю, кое-кто ухмыляется — мол, пусть они там, на фронте, давят вшу и друг дружку, а мы тут перебьемся с хлеба на кашу…
Рубакин перевел дыхание, сел, вытер рукавом лоб. И вдруг как грохнет кулаком по столу! Вся железная посуда вскрикнула, котелки со звоном покатились на пол.
— Не быть по-вашему! Не быть! В секунд чтоб все были в лесу! Кто выйдет из барака последний — того отдаю в трибунал, как зачинщика саботажа! Все! Если через десять минут все не выйдут — я высажу окна в бараке, чтоб вы окоченели тут, подлые тараканы! А ну!
Бордзиловский первый схватился за обувку. Люди молча искали за печкой свои латаные-перелатаные штаны, валенки, фуфайки. А мне, как вышли мы из барака, небывало желанным показался белый свет, наполненный утренней свежестью и снежной ясностью. Утро действительно было сегодня прекрасное…