— Вот что, Федор Андреич, — как ни в чем не бывало сказал гость. — В вашу столовую идти нет мне никакого резона, ибо старый мой желудок не выносит всякую бурду. Давай-ка, если можешь, развернись и достань мне немножко картошечки, — он потряс сковородкой, — вот чтобы донышко прикрыть. Масло у меня есть, чай-сахар есть, все у меня есть, и зубы готовы. Сможешь? Ну, господь да поможет тебе, а я тем временем почитаю бунтовые ведомости…
Я выскочил из комнаты, будто зайчонок, вырвавшийся из силка. И помчался в контору, к начальнику. Видимо, на лице моем много чего было, потому что взгляд Шуры изменился, как только он увидел меня.
— Ну как он там? — спросил Шура обеспокоенно.
— Ой, прижмет нас… Я, говорит, знаю вашего брата. А уж здоровый какой!
— Да, — Шура задумался. — Ну ничего, не трусь, — подбодрил меня. — Здоровый, верно, однако не драться же он приехал? Мы же не туфтили. Повезет, может, даже излишек будет.
Мне вдруг вспомнилось, как Африканыч вытаскивал из портфеля сковородку, и я, сейчас уж нисколько не стесняясь, расхохотался. И рассказал начальнику.
Шура тоже посмеялся за компанию, потом задумался.
— Картошку, говоришь… Это добро мы найдем… Пойдем-ка к моей хозяйке, у нее повкуснее столовской. Да, вот что, Федя, за выполнение квартального плана нам с тобой по бутылке спирта положено. Может, заберем бутылочку, а? И заявимся к Африканычу?
— Что ты, Шура, нехорошо! — испугался я. — Плохое может подумать!
— А чего ему думать? Мы же не будем насильничать? Захочет — выпьет, а нет — его воля, в рот вливать не станем.
— Не знаю я, Шура… неловко мне… Вот если бы после сдачи-приемки.
— Я ж тебе говорю — две бутылки нам положены: тебе и мне. Одну мы до сдачи уговорим, а вторую по обстоятельствам — может, и после приемки, а? Ну ладно, я ответственность беру на себя! Айда за картошкой.
И вот нажарена картошка, и не всухую, а с мясом. На плите преет душистый чай. Мы с Африканом Африканычем хотели было сесть ужинать — как стучат в дверь, и Шура входит, начальник лесопункта Александр Павлович Рубакин.
— Э-э, — говорит Александр Павлович, — да тут русским духом пахнет! — и довольненько так потирает руки. — Вовремя я, вовремя, нос-то мой не дурак!
— Снимай-ка пальто, — говорю я Шуре, отчаянно смущаясь, — да садись с нами. — Мне кажется, сплавной мастер насквозь видит всю нашу хитрость и весь наш сговор.
Шура снял старенькое пальтишко, остался в черном костюме. На груди у него свежо сияет боевое Красное Знамя, очень все к лицу Шуре — и костюм и орден.
Подходит мой начальник к столу и ставит бутылку со спиртом. И, не отнимая руки от бутылки, говорит значительно:
— Братцы вы мои, повод есть очень даже серьезный: только что сообщили по телефону, что сегодня утром Первый Белорусский фронт начал наступление на Берлин. Вот как! — и Шура выпрямился.
Я стоял у печки и в последний раз перемешивал ножом картошку. И как услыхал Шурины слова, так, не помня себя, заорал, срываясь на визг:
— Ур-ра!
— Ура! — громыхнул вслед за мной великан-мастер, сделав громадный шаг к Рубакину. — Великую весть ты принес, Александр Павлович! Великую!
— Надо отметить такой день, — еще раз сказал Рубакин.
— Если есть чем и есть с кем, как не отметить, грех не отметить, — просто сказал Африканыч. И оттого, что богатырь не стал ломаться, мне сделалось еще радостней.
Шура разлил спирт: Африканычу — в его большую фарфоровую чашку с веселым узором, мне — в мою кружку, залатанную на донышке дробинкой, а себе в стакан, которым и мерил.
— Африкан Африканыч, — попросил я, — питок из меня слабый, разрешите я долью вам из моей кружки?..
— Да? — пробасил он и как-то очень по-детски засмущался. — Это, конечно, хорошо, что не рвешься ты к зелью, Андреич… Только ежели уж на то пошло и добрая твоя воля, то давай нам с Александром Павлычем поровну.
— Ты наш гость, Африкан Африканыч, — сказал начальник, отодвигая свой стакан. — Тем более в такой день приехал. А потом, соблюдать нужно пропорцию: господь бог не поскупился, создавая тебя, так откушай, чтоб хоть в душе засияло.
— Ну, ежели так, ладно, убедили слабохарактерного. Добавь, Андреич!
— Водой разбавить?
— Не-не! — испуганно сказал Африканыч, накрывая чашку ладонью-жерновом. — Не станем добро портить.