— Здорово! — крикнул Шура Рубакин. — Здорово, Африканыч! Смотри-ка, какие у вас песни народ веселые да смешные поет… Да-а, народ, братцы, не хмурый человек.
— Верно сказано, коллега, — сказал Африканыч, отдышавшись. — Верно. Но эту песенку один человек написал, большой человек. Хорошо понимал он душу народа, потому и стала она у нас вроде народная песня.
Африканыч задумался чуть, с сожалением взглянул на пустую чашку с веселым узором и сказал со вздохом:
— А теперь, братва коллеги, призываю вас ко сну. А то, чего доброго, я распоюсь по-настоящему и весь поселок подниму на ноги.
Ночью сплавной мастер так храпел, что я всерьез боялся, не рухнули бы стены барачные…
Назавтра мы, как три мушкетера, отправились на нижний склад. Перед этим Шура спросил Африканыча, сколько рабочих потребуется при сдаче леса. Но тот махнул толстой ручищей и неопределенно сказал:
— Там посмотрим.
Идем. И вижу я, — хоть вчерашний вечер прошел вполне дружески, опять Шура волнуется, даже веко у него задергалось. Мне тоже невесело. Погоди, думаю о себе, сейчас этот певец колупнет твои грехи, и тогда уж не он, а ты запоешь. За упокой своей души.
А когда мы начали подниматься на средний штабель, у меня даже сила пропала в ногах, и так нехорошо стало, ну, будто я на эшафот иду…
В первых же бревнах, на верхнем ряду, Африкан Африканыч увидел бревно с табачными сучьями.
— Я бы, коллега, не взял его экспортным пиловочником, — сказал он, как бы размышляя. — От силы вторым сортом бы взял. А?
Мне оставалось только потеть да краснеть.
У второго бревна метик[11] не учтен, у этого — толстый необрубленный сук бессовестно торчит, а то — с излишней кривизной, как нога рахитика… И главное, я сам — сам — все это вижу! А потом попалось бревно, которого я пуще всего боялся: диаметр завышен почти на целый сантиметр.
— Кору тоже прихватили, коллега, — сказал Африкан Африканыч, как мне показалось, уже осуждающе.
Начальник мой, Александр Павлович Рубакин, тоже помрачнел. Что он сейчас обо мне думает!
А сплавной великан находил все новые и новые изъяны в моей работе. Вот он складным карманным метром прикинул длину затесанного посередине шпальника и покачал головой:
— А припуск-то, коллега, только пять сантиметров. Скажи-ка, сколько полагается?
— Десять, — уныло буркнул я. Но набрался смелости, предложил: — А вы, Африкан Африканыч, соседнее померяйте.
— Я, дорогой коллега, и без того вижу, что там излишняя длина. Но из того-то бревна в это пяток сантиметров не перекинешь, не так ли? — спрашивает он, а сам цветет, как майская роза. То ли после вчерашнего, то ли от моих огрехов, кто его разберет.
Таким манером мы осмотрели весь верхний ряд штабеля. И ни один порок не утаился от зоркого глаза старого мастера. Да, ничего не скажешь… Не стал он певцом, но в своем деле он артист. Не проведешь его, даже если бы и хотел. Но ведь в том-то и дело, что не хотел я специально обманывать! Не хотел!