А за каждого человека, освобожденного от работы, нужно было держать ответ перед начальством, перед Рубакиным Александром Павловичем. Надо было уметь защитить настоящего больного. А это не так просто, как в мирное-то время… Потому что план мы обязаны были дать, чего бы это ни стоило, во что бы то ни стало! И план этот сверху спускали не только на здоровых, а на весь списочный состав лесопункта. И нам оч-чень было невыгодно иметь больных! Очень! Потому как ни один самый здоровый не мог дать полторы нормы. А уж по две — за себя и больного товарища — такая выработка только присниться могла.
Шура мне говорил про Лизу:
— А раз, дьяволица-то, освободила от работы двадцать душ! — фельдшерицу он и в глаза называл дьяволицей. — Двадцать! Меня чуть падучая не свалила, как узнал. Я ей: ты что вытворяешь?! Сама, что ли, отработаешь за такую армию! Да мне, кричу, такие медики даром не нужны! А она на меня еще пуще кричит: мне, кричит, живые люди дороже твоих мерзлых кубов! Не пугай, кричит, — не ты поставил меня сюда, не тебе и выгонять! Тебе не нужна, им — нужна. Ну, и в таком роде…
Да уж, если Лизка начнет свое доказывать — ой-ой-ой, словами как из автомата шпарит. Без подготовки, без раскачки. Слова у нее близко лежат, всегда наготове. Скруглит серые зенки свои, острый носик еще сильней навострит, и ну — держись.
На лесопункте очень уважали эту девку. И после войны многие добрым словом поминали Лизу. Не одного и не двух она выручила от верной смерти. Особенно таких, как тот Казимир. В нужную минуту даст возможность отлежаться день-два, простуду внутрь не пустить — и спасен человек. Ведь на тех харчах какое сопротивление можно было оказать, ну, хотя бы воспалению легких? Да никакого! Лиза это понимала. И металась по участкам, искала, кого прихватило морозом или еще какой бедой. Она сама говаривала: «У меня для всех какое лекарство главное? Профилактика да мой язык. Бегаю как собака, ищу, кому худо. А потом с начальником лаюсь, опять же как пес. Потому даже пирамидону паршивого нет, бинта нет, ваты нет, — один спирт по норме да йоду три литра: хошь сверху лей, хошь внутрь принимай».
Но молодец она была, Лиза. Двадцать лет девке, а соображала на год вперед. К примеру, в нашей столовке почти до самой весны хоть и не часто, но все ж давали бруснику. А это, как позже оказалось, природное лекарство. Кой-когда варили и грибницу, супец. А ведь это все Лизка — осенью зашла к начальнику и требует:
— В выходной день выводи, Рубакин, всех людей по грибы, по ягоды. И чтоб собранное сдали в столовку.
— Держи карман шире — будет тебе кто-то собирать для столовой, — отрезал Рубакин.
— Не для столовой, а для себя, зимние витамины, — уточнила Лизка. — А чтоб все вышли — напиши, начальник, приказ: кто не выполнит задание, того лишить дополнительной хлебной нормы на неделю. — Соображала.
Хоть и с грехом пополам, но порядочно-таки насобирали и грибов и ягод. И помаленьку подкармливались зиму. А в смысле еды всякая добавка для нас была золотой-бесценной.
Но важно не только это, важно еще, что та же Лизка такой контроль в столовке поставила, — ни одной ягоды на сторону не ушло, все, что собрали, все и съели работяги за зиму. Ручка у Лизки была твердая.
И хоть частенько она с начальником нашим вдрызг переругается, все же проскочила меж ними какая-то искра. Я не сразу заметил, а потом твердо понял: любят они друг друга. Непонятно мне это было совсем. Чудное создание человек.
Я вот все Лизка да Лизка, — вроде обзываю ее… А ведь хорошая девушка, уважать ее надо. А в то время казалось мне, как же это она женатому человеку в таком деле навстречу пошла? Дети ведь у него, жена, семья. Мир нарушает она в рубакинской семье, нельзя же так… Ну и начал про себя звать ее Лизкой. Казалось мне, что я вот никогда бы не смог так-то, с замужней женщиной. Нехорошо это, против человека.
В субботу я отпросился у начальника домой на пару дней. Очень уж заскучал по брательникам, да и сестренку нужно было проведать, — как они там без меня живут.
— А что, слетай! — сразу отпустил меня Шура. — Теперь у нас межсезонье, зимние работы закончились, а до ледохода дней десять, не меньше. Да и выходных у тебя не было — гуляй!
Шура повертелся на стуле, помялся и добавил, словно бы извиняясь:
— Только, Федя, я прошу тебя, оставь мне ключ от комнаты, а? Вдруг приедет кто…
И мне словно стукнуло: комната ему для себя нужна, для тайного дела с Лизкой.
— Ты что так уставился на меня? — сказал Шура, не выдерживая моего глупого взгляда. И вдруг — покраснел.