А вспоенная Сысолой Эжва вроде бы даже красивее нашей реки… И ширь-то какая! И синь-то какая! А как светло и ясно вокруг… Как свежо… Стоял бы тут, радуясь земле своей, и воде, и небу.
Но нас зовут обедать. У нас есть хлеб, есть масло, треска соленая. Даже свиная тушенка… Но наша мама — так мы окрестили в городе Машу — пока не кормит нас этим деликатесом. Дорога вперед еще длинная, не заплесневеет, в банках-то…
А надо сказать, что эта самая Маша и предложила нам держаться вместе. Дескать, одной-то семьей веселее будет, и практичней и в пропитании и во всем.
Наворачиваем мы соленую треску со свежим черным хлебом, сверху тонюсенько прикрашенным маслом. Хорошо идет! Аж за ушами у всех четверых потрескивает. А потом и водичка хорошо пошла, после соленой-то трески, даже и без всякой заварки.
Мы уплетаем, а заодно глядим в круглое окошечко-иллюминатор.
Хорошо! Несет и несет тебя куда-то пароходная сила, и ни о чем не тревожься. Это не на плоту — не воткнет тебя в какой-нибудь полой… Нет, славное дело — быть классным пассажиром!
С верхней полки вижу знакомые сапожки-сапоги, кривые голенища. Сапоги переминаются на крутом трапе, который ведет с палубы в наш третий класс. Сапоги ищут, куда ступить — под сапогами у трапа и головы, и плечи, и всякий скарб.
Сапоги эти — я знаю — командира нашего, старшого над сысольскими верховиками. Сам-то он едет в каюте, но решил, видно, поглядеть, как разместились подопечные и все ли налицо.
Зовут старшого Мирон Мироныч, ему сорок семь лет, он в нашем леспромхозе заместитель директора.
Со стороны поглядеть — приметный дядька. Особенно если впервые увидишь его — сидящим. Тогда он всем своим обличьем кажется по-богатырски крупным, прямо-таки — могучим: плечистый, туловище толстое, округлое и какое-то очень плотное. Как у той «бабы», которой сваи вбивают… крепко привинченная лысая голова — тоже здоровая, как артельный котел. Небольшие серые глаза смотрят на людей пронзительно и смело и сидят глубоко, надежно. Иногда мне кажется даже, что Мироныч вставил окуляры — в городе я видел у часового мастера — и через них высверливает взглядом. Рот у него большой, чуть ли не от уха до уха, губы толстые: как прижмет их — словно бревно к бревну припечатывается… Брови у Мироныча густые, рыжие, серьезные брови. И от бровей все лицо его кажется рыжим.
А вот когда Мирон Мироныч встанет на свои коротенькие и кривоватые ноги — совершенно другим человеком оборачивается. Он тогда маленьким становится, несуразным, как-то и не верится даже… Сказывали, в молодости он был кавалеристом. Не знаю, может, и так. Я тоже думаю, в седле ему сподручнее.
Шура Рубакин тоже просился у директора, чтобы ехать, а вот отказали, отказал директор Шуре. Лично мне с Шурой-то, конечно, было бы лучше. Привычней.
Ну, ничего! Зато Ленька едет, пилостав с Лукабанядора, с ним мы лес рубили и к девкам бегать учились, да так и не научились. Старый дружок Ленька, свой человек, почти как братишка.
И Дина тоже едет. Правда, между нами не все ладно стало, со Дня Победы. Вроде бы снова как чужие мы…
— Ну, орлы, живы еще? — спрашивает Мирон Мироныч. — Кишки-то не выпустили вам при посадке?
— Нам-то? — удивляется Ленька, а у самого веснушки так и светятся от сытости. — Да мы сами кому хошь выпустим…
— А и молодцами! Хорошие места захватили.
— Пришлось повозиться, — уточняю я.
— А без этого, Мелехин, ничего не образуется. Мужику не гоже быть телей — слопают. — В знак подтверждения Мироныч подвигал своими губами, будто сам примеривался слопать. — А вы, девки, как? Не скучаете по дому-то? А, Костина? Небось папашу бородатого наяву и во сне видишь?
— Это мое дело, вижу иль не вижу, — обиделась Дина. — Не ребенок…
— При кавалерах-то какой папаша на ум пойдет? — тотчас разрядила обстановку Маша. Доброе мягкое лицо ее сияет полной луной.
— Ну и добро, коли так, — балагурит Мироныч. — Только бы того… с кавалерами-то… как бы про лошадей не забыть…
Маша засмеялась. А смеется она весело, азартно, От всего сердца, и лицо смеется, и все ее округлое тело.
А Мирон Мироныч пошел вышагивать дальше, выискивать остальную команду. Пошел вдохновлять своим командирским словом других гавриков…
Чуть погодя мы с Ленькой обшарили все закоулки парохода. Мы долго удивлялись, как однообразно, с неуемной силой работают, складываясь в суставах, длинные руки машины, как они вертят огромные колеса с толстыми плахами-лопастями. Машина тащит всю эту железную махину, и всю толпу в придачу. Это тебе не воз с бревнами… Чего только не придумают люди! Нам бы в лес, на заготовки, такую машину…