— Говоришь, при капитуляции откололся табачок-то? — весело спрашивает он меня, а у самого половинка закрученного уса так и прыгает, так и вздергивает. Живо раскусил он нашу «военную» хитрость.
Еще разок прыгнул его ус, и вдруг он ка-ак заржет! Словно мельничный пруд прорвало, и грохот водопада заполнил базарные ряды.
— Ну, подлецы! — рвется из него сквозь смех. — Ну, артисты!..
Мы с Ленькой окончательно обалдели, не знаем, что дальше делать. Я уж хотел было схватить весь наш товар и драпануть, пока не поздно, я уж и Леньке мигнул. Но борец-генерал-картежник, не знаю, кто он на самом деле, высмеялся весь и спрашивает:
— Сколько коробков тут у вас? Двадцать? Двадцать пять, а?
Мы переминаемся, совсем сбитые с толку: кто его знает, зачем он спрашивает. Может, оштрафовать хочет…
— Вы чего, языки проглотили, что ли? Ну ладно, постановим, что в наличии двадцать пять коробков. Вот вам двести пятьдесят… Только товар гоните вместе с тарой. — Он хлестко припечатал к столу пачку денег, легонечко щелкнул меня в лоб и шепнул: — А капитуляция-то, сынок, была в Карлхорсте…
Меня так и обдало горячим стыдом, будто банным жаром.
Словно ветром сдуло нас с Ленькой с базара. Сначала мы шли молча, оглядываясь, хотя никто за нами не гнался. Потом вдруг рассмеялись, вспоминая нашу торговлю. Хохочем, никак не можем остановиться, до того хохочем, прямо раскалываемся…
Позже Ювеналий рассказал, что этот здоровяк не только обратно вернул все свое, но и до последнего рублика обчистил остальных игроков.
— Кто его знает, — размышлял Ювеналий, — может, он поначалу нарочно и продувался, с умыслом. До голых плеч доигрался, усыпил всех невезухой своей — а потом и показал, на что способен… Может, даже и передергивал — кто его знает, не пойман — не вор…
Видно, расстроен Ювеналий своим проигрышем.
Я же понял главное для меня: тот борец на нас с Ленькой не в обиде. Для него те две с половиной сотни — тьфу, легкие деньги, шальные рубли…
А такой-то табак где он еще достанет? Пусть себе покуривает да нас вспоминает.
Когда мы располагались на ночлег у котласского вокзала, Ювеналий, как человек бывалый, предупредил нас: дескать, ребята, барахлишко свое покрепче привязывайте к себе, кругом всякой шпаны полно, не обчистили бы…
Мы послушались и новыми уздечками всячески попривязывали свое имущество. И улеглись спать со спокойною душой: наше от нас не сбежит.
А ночи темными стали — дело к осени. Лежим под вольными звездами, слушаем здешние звуки. Пароходы перекликаются густыми басами, пыхтят рядом паровозы, будто над самым ухом, будто под колесами лежишь, вот-вот задавит… аж мороз по коже. Нос мне прямо-таки раздирает кислая вонь угольной гари. Привык я к свежему воздуху, речному и лесному. Вот, живешь ведь и не знаешь, какой благодатью дышишь, пока не пропыхтит мимо маневровый локомотив. А уголь, который в топке паровозной горит, из нашей Воркуты тянут, по железной дороге. Богата коми-земля… И нефть везут из наших краев в огромных маслянистых цистернах. И лес. Немало, значит, и моя земля внесла в общую нашу победу…
Я уже начал засыпать, когда совсем рядом отчаянно закричала женщина: «Ой, помогите! Чемодан украли!»
Оказывается, прямо из-под головы вытащили чемодан… Ищи теперь. Вот, прав оказался Ювеналий. Не было у той женщины уздечки…
Назавтра сели мы в поезд. И помчались на юг. Может, к самой Москве.
Тук-тук-тук, — еще веселей пароходного. Да колеса ли стучат так стремительно? А может, сердце мое стучит, опьяненное быстрой ездой, и непрерывной новизной за окном, и этой скоростью, словно и не едешь, а летишь по-над землей. Мы все четверо — и я, и Ленька, и Дина, и Маша — прилипли к окну, не оторвать. Смотрим, смотрим, не наглядимся никак. Первая дорога…
Хотя ничего такого особенного мимо окон не бежало, лес как лес, мост как мост, поле как поле.
Годов нам было все ж немного… И на машине-то мы толком не ездили, а тут, сразу, и пароход, и поезд, и все впервые — и мне, и Леньке, и Дине, и Маше. Вона, как летим! И лесистая земля несется навстречу, и кругом, кругом поворачивается, отходит и отходит назад.
И хочется высунуть голову в окно, навстречу ветру, навстречу свистящему потоку, и во все горло заорать лихую песню, которой я и слов-то не знаю, но слова сами придут — только подставь ветру лицо…
И не заметил я, как собою окно загородил. Вижу вдруг Дину — глаза ее укоряют меня и пылают, тоже рвутся навстречу незнакомому миру.
— Садись, Дина, смотри!