— Эх вы, — подтрунивал он над нами. — Вкус у вас как у куропти.
А ночью в вагоне нас с Ленькой обворовали. Унесли мешок с нашим барахлом. Мы с ним спали на самой верхотуре, на багажной полке, голова к голове, а мешок этот подложили вместо подушки. А проснулись когда — головы наши по голым доскам громыхают…
Хорошо еще, как из Кирова уехали, суконные штаны и пиджак я не снял с себя… В мешке у меня была фуфайка, сменная пара нижнего белья и заношенная фланелевая пара, с лошадьми бы возиться в самый раз. Были еще две книги — рассказы Джека Лондона и Николай Островский, — надо сказать, любимые книги. Почитал, называется…
И вот теперь все это, как говорится, накрылось. Ленька сидит как мокрый воробей, насупился, нахохлился, моргает. Мне тоже не до смеха. Сколько времени придется нам лошадей перегонять? Кто сейчас скажет? Может, до осени проваландаемся. Может, и снег захватим. Как без фуфайки? В лошажий хвост не закутаешься. Да и без смены белья — паршиво будет. Тьфу!
И честим мы воров, и себя не жалеем, вот дураки, не привязали мешок уздечками, понадеялись, мол, из-под головы не выхватишь. У кого, может, и не выхватишь, а мы с Ленькой дрыхнем как мертвяки, — ладно еще, не раздели нас, дураков сонливых…
— Вперед наука! — сердится на нас Ювеналий. Он помрачнел, длинные его руки с небольшими тугими кулаками места себе не находят. Ясное дело, не на нас он так гневается.
Ленька вслух начал прикидывать: на дворе пока тепло, и не голые ж мы. Приедем на место — дадут нам лошадей, погрузим мы их в вагоны и — назад, до холодов дома будем, военными лошадьми будем лес вывозить…
Слушаю я Леньку, соглашаюсь, киваю, но стоят в моей голове слова директора леспромхоза. Хорошо бы, конечно, если вагоны…
Но теперь я не очень верю в эти вагоны. И в Ленькином голосе тоже, слышу, нет бесшабашной веры в быструю дорогу. Не слепые, видим. Видим, сколько люда стронулось с места. Видим, как забиты пристани и вокзалы. Видим, какая давка на каждой посадке, каково билеты достать. Все видим, не маленькие.
Но все-таки никак не могли мы даже подумать, что лошадей придется нам гнать пешедралом, по всей опаленной войной России, и не один месяц, и не два…
Не мог я представить себе, каково мне придется без сменной пары белья в той, будущей, дороге домой…
А тем временем мы уже вошли на эту опаленную землю. В окне вагона поворачиваются, сменяясь, невеселые картины: печные трубы на месте жилья… Почерневшие трубы эти выпирали прямо из травы, и всякий раз, когда я видел их, мороз волнами катился по коже.
И много, ой, много было этих пустырей, заросших дикой травой.
Почему-то вспоминался мне высокий скелет, долго стоявший в нашей школе: иссохшая желтая кость, оскаленные зубы, впалые глазницы. В первом классе я боялся его.
Чем дальше к западу, тем больше забита дорога. Все труднее нам пробиваться вперед. Навстречу идут несметные эшелоны, словно где-то там, дальше, огромную запань прорвало. Так бывает на сплаве.
А дни летят…
Солдаты в военных эшелонах, в основном пожилые мужики, усатые, на гимнастерках ордена и медали позвякивают. Чаще медали. Солдаты веселые едут, наяривают на трофейных аккордеонах, пляшут, суетятся с котелками у кухни на платформе, песни орут, поют, хрипят, — благостный хмель большой победы исходит от каждого встречного эшелона, от каждого вагона-теплушки, от каждого солдата. На стоянках я торопливо бегу вдоль эшелонов, спешу заглянуть в лица всем солдатам. А вдруг… вдруг отец встретится! Вот бы радость…
Нет отца.
На одной станции стоял целый эшелон девушек. Тоже из Германии, фашисты угоняли работать. Худющие! Как-то еще сумели выжить… А сколько не выжило… Сколько таких эшелонов еще встретилось бы, если б можно было вернуть всех, кто не выжил…
А вот попутный эшелон — с голодно стонущими коровами, пробивается на запад…
А сколько пацанов толчется в вагонах! Один пристал к нам: братцы, говорит, самую лучшую военную песню спою.
Мы ему толкуем: да мы тебя и так накормим. Но он на своем стоит — так, говорит, я не могу взять. Я спою.
Пацану было лет десять. Выгоревший, почти белый офицерский китель без пуговиц висел на нем как на огородном пугале. Сбоку болталась холстяная сумка с хлебными огрызками, картофелинами… Грязные, босые ноги его потрескались. И только голубые глаза светились наивно и чисто.