— Вайчайтисы тут живут? — спрашиваю я, не очень уверенный, что правильно называю фамилию.
— Тут, — отвечает парень, с любопытством разглядывая меня.
Я уточнил: мне нужен тот, который работает в парикмахерской. Парень что-то по-своему крикнул, и тут же в открытое окно выглянула знакомая физиономия. И ведь узнал он меня! Не иначе — по прическе, свой почерк… Торопливо выскочил из дома, руку пожимает, тараторит, весь такой домашний, добродушный: «А я думайт, ты не придешь! Мы ощщень, ощщень рад! Это Ионас, мой сынок… Ионас, это коми… но — где наш Пятро… Сщас картошка варим, обедаем вместе… Хорошо, што пришел… хорошо…» Вот ведь как.
Быстро сварилась свежая картоха, меня усадили за стол, хотя я стеснялся и отнекивался. Я же не за едой сюда пришел… но… как бы объяснить… Если они меня угощают, я ведь должен их чем-то, ну, отблагодарить, что ли… А чем? Нет у меня ничего. Вот поэтому я и стеснялся.
Сижу, а сам все думаю — чем отдарить мне ихнюю, литовскую, доброту. И тут как раз они начали спрашивать, что за коми-земля такая. Вот! Вот чем я могу отдарить — рассказом! Тем более им интересно: у них там Пятро живет.
С наслаждением ем рассыпчатую белую картоху и рассказываю о далекой коми-земле. Рассказываю, рассказываю, рассказываю…
Я и сам не знал, что так много сказать могу о своей родине. Мол, земля моя широкая, таких, как Литва, штук пять-шесть можно уместить. Правда, люди пореже живут в моем краю: сурово у нас. Много диких лесов, и голая тундра есть, ни яблок, ни сирени…
Удивляются. Про Воркуту спрашивают. Холодно, говорю, там, зима длинная, даже деревья не растут. Не могут. Но там уголь нашли, каменный, очень много. И в войну этот уголь здорово выручал всю страну. Так что Пятро ваш делом занят…
Вошел я в раж и много наговорил, не знаю, сколько они поняли. Это, наверное, потому, что соскучился я по родным местам. Давно ли уехать рвался, большой мир поглядеть — а уже и соскучился. Рассказываю, а сам будто все вижу — и леса наши, и реки голубые, чистые…
После обеда хозяин стал прощаться со мной: извини, говорит, мне работать надо, я пойду, а ты побудь еще с Ионасом, можешь ночевать остаться, места хватит.
— Теперь папа до полнощ не придет, — сказал потом Ионас. — Он разгружайт вагон на станция. Хлеб зарабатывайт… дополнительно…
Мы еще долго сидели с Ионасом в чистой горнице. Здесь даже старенькое пианино стояло, я раньше такое только в кино видел, один раз. Ионас говорит, что очень любит играть и хотел бы стать музыкантом.
Болтаем мы с ним про всякое-разное, а со стены на нас пронзительно смотрит какой-то воин на коне, в руках тяжелый меч. Не удержался я, спросил, кто такой? Рыцарь?
Оказалось, это Гедимин Гедиминас, князь литовский. Жил он еще в четырнадцатом веке. И убили его при осаде какой-то крепости, название я не упомнил, название сложное. А Гедимина в школе мы не проходили, я бы его знал…
А потом Ионас сыграл на пианино. А я сижу и слушаю, прямо как фон барон. И ведь заслушался, сам не заметил как… Руки Ионаса вроде бы и потяжелей моих будут, но так и прыгают над клавишами, так и скачут. Как веселые воробьи после теплого дождичка. И от прикосновений длинных пальцев Ионаса большой черный ящик-пианино разноголосо смеется и плачет. И моя душа, подхваченная музыкой, тоже и радуется и грустит. Но грустит не безнадежной печалью, как бывает, когда чувствуешь себя одиноким и брошенным, а как-то светло… И будто я вновь маленький и беззаботный, и скачу по прибрежному лугу, по цветам скачу, и что-то кричу, простое и смешное, чтобы только перекричать отчаянно стрекочущих кузнечиков. А домой побегу, мама вкусно накормит меня супом из вяленого мяса да жареными грибами. А отец увидит — кивнет на гирю в углу — ну-ка, сынок, поглядим, много ли силы прибыло после обеда…
Играет Ионас, позабыв обо всем на свете. И откуда у него такое… вот… умеет за душу взять…
Замерли последние звуки. Так после захода солнца стихают голоса птиц, и мне жалко и больно стало, что чудо это кончилось.
— Ты понял? — спрашивает Ионас, устало откинувшись на спинку стула.
— Хорошо-о! — искренне говорю я. — Сам придумал такое?
— Сам?.. Иоганн Себастьян Бах! Слушай, а ты на щем играешь?
— Я?! На балалайке немного… умею «Шондибанэй»…
— А што эта?
Я объяснил ему, что «Шондибанэй» на коми-языке означает — солнечноликий. Или — красно солнышко. Но это если приблизительно перевести или буквально. А если от сердца — то «Шондибанэй» — это нечто самое близкое. Дорогое. Бесценное. Вот если я Дине скажу «Шондибанэй» — это значит, она для меня — все: и солнышко красное, и луна на бархате неба, и чистая родниковая вода, и сон сладкий… Все!! Тут нельзя делить — все! И без этого человека (без Дины, например) я уже жить не могу. Вот что такое «Шондибанэй»… На этот мотив у нас много песен поется. И я даже спел одну.