— Кто бы это?
— Есть тут…
— Значит, на то причина, — говорит Дина, не подымая глаз. — Ничего не бывает без причины, Федя…
— Да, — говорю я, — конечно.
Мне еще что-то хочется сказать ей, но нужных слов никак не найду. Хорошо, на помощь пришел Биа-борда, жеребенок маленький. Мне так смешно стало, когда увидел, как он хромает в нашу сторону. Видать, ночью отлежал одну ногу. Ишь, ковыляет…
Подошел к Дине и начал тереться об нее. И этот успел привыкнуть…
Биа-борда появился на свет всего неделю назад, и даже не входит в общее число лошадей, полученных нами у солдат. Таких «беспаспортных» жеребят уже более десяти в колонне… Каждой бригаде досталось по паре жеребят, ну, конечно, с кормящими мамашами. Мы с Ленькой сразу же отмахнулись от такого счастья — их содержать, и так хлопот полон рот. А Дина с Машей сами попросили.
Мы вместе подобрали малышу имя — Биа-борда. Огненнокрылый. Мамаша его рослая, чуть ли не с Дон-Жуана, а нам хотелось, чтобы из этой крохи вырос по-настоящему крылатый конь.
А вообще-то Биа-борда забавный. Наивная мордашка кверху задрана, на лбу звездочка белеет. Шерсть на шалуне кудрявится, как у барашка, и очень мягкая — погладить хочется. Как же не дать такому хоть половину морковки? Дали. С таким наслаждением он обгрыз ее! И смотрит так доверчиво и благодарно. Ну — ребенок…
А большой табор, постепенно пробуждаясь, оживает от края до края. Задиристо ржут кони, самые резвые. Лягушачьи голоса взрослеющих парней на чем свет стоит кроют упрямцев. Некоторые парни уже гарцуют верхом по ровному лугу, не терпится им. Другие купаются в реке. И полчища воробьев, слетевшихся на овес чуть ли не со всей Литвы, вовсю заливаются-щебечут…
После завтрака нам велели запрягать: едем за овсом. Мы с Ленькой захомутали в бричку самых могучих коняг — Геркулеса и Махно — вместе с другими возчиками двинули к складам. Нам выдали по двадцать пять мешков овса на бричку, с верхом загрузились. Но это хорошо, что с верхом, овес не камень, в пути полегчает, с такой-то оравой едоков.
Вскоре пришел Ионас, притащил еще моркови, говорит: тетка Альдона расщедрилась. Морковь он завернул в поношенное демисезонное пальтишко и, развернув, велел мне примерить.
— Зачем? — удивился я, но надел.
— Руки щуть-щуть длинные, но нищего, — говорит Ионас, осматривая меня со всех сторон. — Мне мал, трещит… как это… по швам… Тебе пригодится на дорога…
— Что ты, не надо мне! — замахал я руками. Мне стыдно Дины и Леньки: еще подумают, что выклянчил я пальто… Ведь не просил я. — Не надо мене, неси домой обратно!
— Тогда вибрасываем, — улыбается Ионас.
— Зачем бросать добро-то! — вмешивается Ленька. — Рукава даже не протерлись.
Пальто и в самом деле еще доброе: из плотной полосатой шерсти, с подкладом, оно очень ловко сидит на мне. Такое-то я в жизни не нашивал! Я пока только фуфайки носил да зипуны, да отцовские обноски… как старший.
И я взял пальто, что тут поделаешь.
Оказывается, Ионас запомнил, когда я рассказывал про нашу дорогу, — запомнил случай в вагоне, как у нас из-под головы мешок сперли. Но я же не с умыслом рассказывал, не специально, — просто разболтался.
Позже, когда ударили морозы, это пальтишко здорово выручало меня, будь добрым словом помянуто…
С помощью Дины оседлал я Дон-Жуана, взнуздал, вскочил на него… Вообще-то я не новичок с лошадьми — помню, вместе с деревенской ребятней скакали мы на колхозных конягах: то на водопой мчишься, только пыль столбом; то молодых жеребят, с загнутыми после кастрирования хвостами, до одури гоняешь. И, конечно, все наперегонки, не больно-то мы боялись, что упадем-ушибемся…
Но теперь, когда я вскочил на Дон-Жуана, а он заржал и поднялся на дыбки, — теперь я изрядно перетрусил. Никогда я не садился на такого рослого и такого дикого коня. Но руки мои уж сильными стали — все перепробовано! — руки крепко держали повод, и упрямый красавец, видно, почувствовал это, не долго дурачился. К тому же — ему ли не знать, что у меня у одного морковь-то. И что Дина, которой он так доверял, — тоже заодно со мной…
Ионаса посадили на Монголку, и пошли, пошли мы рысью…
Дон-Жуану, хоть он и упрямился, уже не терпелось кого-то носить на себе. Ведь для того и рожден! Он так и рвется из моих рук, так и рвется вперед, как тугая стрела… До чего же здорово лететь на таком коне! Я крепко придерживаю, отчего высокая лебединая шея его изогнута. Он несется крупной рысью, печатая шаг, длинный хвост стелется словно дым… Меня качает в седле, как на волнах, сердце блаженно стучит в груди, и кажется, сам стал крылатым и летишь высоко.