Носатое лицо Ионаса тоже светится радостью, хотя Монголка семенит короткими шажками и, с непривычки-то, неимоверно трясет парня.
На прощанье мы было насыпали Ионасу полную торбу овса — больше нечем было отблагодарить, — но он не взял торбу. Немного положил в карманы, говорит, курам тети Альдоны отнесу.
Я проводил его. И мне вдруг грустно стало, что с ним расстаюсь. Вообще-то трудно я схожусь с людьми, но если понравится кто — еще труднее расстаюсь. И не знаю, о чем говорить с Ионасом. Сказал ему:
— Спасибо тебе, Ионас, за все. Отцу тоже скажи спасибо…
— Защем?
— За доброту вашу…
— Щто ты, щудак… хороший вам путь… И поберегайтесь… Где лес — поберегайтесь…
И мы расстались, уже навсегда.
ДОРОГА — ОБРАТНО…
Наутро наш огромный табор двинулся в путь.
Настроение у всех было приподнятое, будто в бой идем. Хотя я-то не воевал, так, приблизительно говорю…
На дороге, мощенной камнем, наш обоз растянулся, наверное, на целый километр. Вот сила-то!
Поскрипывают колеса, звонко ржут жеребята, потерявшие матерей, начальники наши взад-вперед скачут, что-то кричат, тяжелые лошади размашисто звякают подковами по камню, аж искры летят…
Сегодня не жарко, ветерок хорошо продувает. Белые облака парусами плывут по синему небу. Они тоже к северо-востоку правят, будто сопровождают нас.
Нашу бригаду первой пустили. А Мирон Мироныч, не знаю почему, во главе колонны поставил нашу с Ленькой бричку. Дескать, вы у меня шустряки, не запаникуете, если что — возглавляйте. Ювеналия с Сонечкой он поставил, как сам выразился, в арьягард, — тылы замыкать.
Надо ли говорить, каково нам с Ленькой было первыми ехать, во главе такой конной армии?
Я сижу на широком облучке, держу в руках брезентовые вожжи, правлю коренниками. Легонечко пошлепываю вожжами бугристый зад Геркулеса и плотный бок Махно. Они трусят не спеша, без усилия тянут бричку с овсом и со мной. По бокам брички привязаны другие лошади. Некоторые, более смирные, совсем не привязаны, их гонит Ленька верхом на Туробе.
Лошади сытые, напоенные, наотдыхались и теперь с большой охотой трусят за нами.
На второй бричке Маша правит, я слышу, как она покрикивает: «Но-о, миленькие! Но-о родненькие!»
Все-то у нее миленькие да родненькие, у доброй Маши.
Дина едет верхом на рослом рысаке и поигрывает нарядной длинной плетью, которую ей подарил чернявый солдатик, увивающийся вокруг нее. Как только не пристает, сатана!.. Других дел у него, видишь, нету… Правда, плетку он сделал шикарную. Как шлепнешь в воздухе — будто из пушки выстреливает, так громко. Мастер плел.
Поскорее бы Литву и Латвию проскакать. Потом-то солдаты отстанут от нас. И чернявый отстанет…
Целиком отдавшись своим мыслям, я и не заметил, как все быстрее и быстрее гоню лошадей, будто за один день хочу доскакать до России. Дорога поднялась на холм. Смотрю — спуск очень длинный и довольно крутой. А коренники мои не взнузданы. До этого они показали себя смирными, и нам было жалко рвать железными удилами их рты… Может, остановиться и взнуздать от греха? Но, право, очень уж мне хочется скорее проскакать до России, и бричка, пока я раздумываю, уже под гору катится, лошади бегут ходкой рысью. А! Ерунда! Ничего не будет, пока живы — не помрем…
А уклон-то все круче падает. И бричка все яростнее громыхает по камням. Я до предела натянул вожжи, вот-вот лопнут: «Тпру, Геркулес! Стой, Геркулес, стой!»
Ленька что-то кричит сзади, но не разобрать, обернуться даже некогда. Геркулес вроде и хочет попридержать, но, разогнавшись, уже не может, тяжелая бричка толкает его вперед под уклон, и Махно уже вовсю скачет галопом… Смотрю, Ленька-друг сбоку догоняет, плетью дубасит по мордам ошалевших коренников, хочет остановить их. Но как их остановишь! Разве ж можно остановить ураган?
Одна из привязанных лошадей тревожно заржала и — оборвалась. Потом еще одна, еще… Боковым зрением я вижу все это, но обернуться не могу, вперед смотрю, вперед…
— Прыгай, Федя, прыгай! — вопит Ленька. Это я слышу ясно.
Но как тут выпрыгнешь? Треснешься башкой о камень, и все… Я сразу вспомнил те помидоры в Кирове, — как мы их шмякнули об стенку, как брызнуло красным… Вот так и я, если прыгну. Я все дергаю, все тяну вожжи. Уж выгнул шею Геркулесу… От тяжелого топота содрогается земля…
Вижу я — и сердце в пятки ушло — дорога наша выходит на широкое шоссе. Под прямым углом выходит… Как же я возьму такой поворот, на бешеной-то скорости? Опять тяну вожжи, бессмысленно тяну, понимая, что все равно уже не остановить. Кричу — и тяну. С ужасом успеваю заметить высокий каменный бордюр дороги. Больше ничего не сумел ни разглядеть, ни подумать…