Ну, скажу я вам, и пойло отыскал Ювеналий… Мерзкий запах горелого хлеба, а уж про вкус и говорить не хочется.
Но дрянь эта самодельная непонятным образом согрела наши усталые души и сблизила нас: все наперебой стали предлагать друг другу свою пищу, заговорили о сокровенном. А меня неудержимо тянуло к Дине, захотелось сказать ей что-то очень ласковое и теплое. А потом — вот бы счастье! — положить свою голову ей на колени…
Вон как Ювеналий. Соня ласково перебирает его буйные, как добрый куст ивняка, волосы. Они особо-то не стесняются нас — все-таки постарше… Оба они высокие, статные, симпатичные, только Ювеналий прихрамывает после ранения. Но не сильно, когда идет рядом с Соней. Я заметил — он тогда на носок опирается, на носок раненой ноги. И хромота почти не заметна. А когда один идет, без Сони, — хромает, не стесняясь. Даже наш лысый Мирон Мироныч сказал как-то, глядя на них, с завистью:
— Эка парочка — баран да ярочка…
— Соня, спой, — просит Ювеналий. У него закрыты глаза, он улыбается.
— А чего бы спеть? — воркует та, готовая для Ювеналия и петь, и плясать, и голову сложить. У Сони, видать, внутри уже звенит какой-то мотив: матово-белое лицо Сони, окаймленное коротко подстриженными черными волосами, уже светится. Соня любит петь. Целыми днями может петь. И голос у нее замечательный — мягкий и гибкий, может такую трель закатить — прямо диву даешься: как человек такое способен…
Она откуда-то знает много коми песен, я некоторые даже и не слыхал раньше, хотя тоже люблю петь. Иногда я думаю: не сама ли она их сочиняет?
— Про молодость спою, — решает Соня.
«Ой-ой, ночь весенняя… светлая ночь, мой сон ты гонишь прочь… Ты кукуй, кукуй, кукушечка, на высокой зеленой круче. Гори пожаром, гори, искорка, — в моей груди…»
Меня потрясло пение Сони — и вся она. Мне захотелось подойти и дотронуться до нее: та ли это Соня, наша ли Соня, которая возится с лошадьми?.. Я после этой песни, как никогда, почувствовал в себе жизнь и желание — жить. Жить, жить…
Да что там я! Даже те, кто ни слова не понимал по-нашему, широко раскрытыми глазами смотрели на Соню.
Потом в темной литовской ночи пели по-русски, по-украински, по-татарски. Кави Батыев спел о каком-то Сабантуе, интересная песня, но кроме Сабантуя я ничего не понял. А кто такой Сабантуй — постеснялся спрашивать. Песню ведь не перескажешь…
Назначили караульных. По два человека в смену. В первой смене встали мы с Ювеналием. Он дал мне свой пистолет, а сам вооружился автоматом Батыева. Ленька и Кави будут менять нас часа через три.
Все улеглись внутри нашей крепости-подковы. А мы с Ювеналием не спим, слушаем и в темноту смотрим. И снова мне тревожно, сам не знаю почему.
Лошади неторопливо жуют овес, насыпанный на донышки бричек, нет-нет да и звякнут железными мундштуками. Луна еле-еле пробивается сквозь облака, не освещает, а чуть подсвечивает округу. Тускнеет и гаснет покинутый костер. Где-то далеко, за черным лесом, поднимается зарево. Может, снова палят какой-нибудь хутор…
Я больше смотрю и слушаю ту сторону, в которой стоит мои Дон-Жуан. В руке я крепко сжимаю рукоятку пистолета. Ощущая эту плотную шероховатость, чувствую себя очень сильным, почти непобедимым. Признаться, побаиваюсь я лихих «лесных братьев», но и хочется мне, чтобы попробовали нас атаковать в этой крепости из бричек и овса. Задал бы я им жару!
Я уже раза два палил из пистолета, — осваивал.
Да и Ювеналий рядом, опытный вояка, с ним не страшно. Правда, если «их» будет много…
Эта мысль останавливает меня, и больше я стараюсь не думать про оборону.
Ювеналий два года был на фронте, успел заработать два ордена Славы. Говорит, если бы не ранило, добыл бы и третью Славу, полным бы кавалером стал. Надо как-нибудь порасспросить, за что ему дали ордена…
Ювеналия я немного знал и до войны. И семью его знал. Большой дом ихний в центре села стоит, как раз на изломе улицы — обе стороны хорошо просматриваются. Росли они четыре брата, и все отчаянные, драчливые до невозможности. Ювеналий-то младший среди братьев.
До войны, в праздники, в селе крепко побаивались этой семейки. Все как на подбор — рослые, жилистые, не сказать чтоб уж очень сильные, но ловкие, смелые. И никому не уступят.
Помню, об их отце много разговоров было. Однажды перед праздником Сандрик (так отца звали) поклялся жене: не выйду из дому. Пусть там, на улице, хоть земля расступится — не выйду! Но как только заслышал шум драки, так и затрясся весь, кулаки зачесались. А слово-то дал… Но тут жена отвернулась, Сандрик хватает брусок и — тресь! — по стеклам! Будто с улицы камнем запустили… Как тут не выскочить!..