У меня помутилось в голове.
А когда я при свете костра нечаянно разглядел свои руки, меня начало тошнить. Я отплевывался и — удивительное дело! — думал. Я думал: как это жизнь так подстраивает, что на моих руках смешалась кровь Дон-Жуана и его убийцы?..
Только красивый, полный жизни конь вздрогнул и затих, взятый смертью, — и вот убийца или один из убийц сидит, прислоненный к мешку с овсом, сидит, весь залитый собственной кровью, такой неправдоподобно черной в свете костра.
Человек был без сознания, задыхался, хрипел, на губах пузырилась кровавая пена. Такая же пена пузырилась и на груди. Рана будто дышала… К тому же у него, видно, было разбито пулей колено.
«А вдруг это я ему попал в колено, — подумалось мне, — когда из пистолета стрелял?»
Я сразу похолодел от этой мысли, будто сам почувствовал, как это должно быть больно — пулей в колено…
Общими усилиями мы перевязали раненого, дали воды ему, обмыли лицо и голову.
И тут мы все удивились. Мы думали: у бандита должна быть свирепая, звериная рожа. Морда! Кто ж с простым человеческим лицом будет хутора жечь, людей после войны убивать… А перед нами стонал белокурый парень лет двадцати пяти, со светлыми, вьющимися волосами. Волосы у него оказались даже светлее, чем у моего брательника Шурика. И самое удивительное — он был чисто выбрит, не хватало только запаха духов… И руки у него были красивые, крупные. Он все никак не приходил в себя, беспорядочно сжимал кулаки, и я заметил, что указательный палец его правой руки не сгибается, торчит, как сук — прямо.
«Как же он стрелял, с таким-то пальцем?» — вдруг некстати подумалось мне.
От наших забот, от свежей воды, от тепла костра в бандите этом, видать, поднималась какая-то сила. Он почти перестал хрипеть, начал что-то бормотать, бессвязно, по-литовски, непонятно.
Подошел Ювеналий, все еще разгоряченный боем. Долго смотрел в лицо раненому, потом отвернулся. Мне сказал:
— Федя, давай-ка покемарим пару часиков. А то днем с коня свалишься…
Очень я удивился этим словам Ювеналия. После всего этого — и спать? Как это…
Вот тогда, наверное, я и понял, что такое фронтовик…
Я пошел следом за Ювеналием, укрылся, лег лицом к небу. Да разве уснешь после такой встряски?!
Я лежал неподвижно, забывался в смутном, тревожном полусне, снова открывал глаза. И думалось мне: как странно, что смерть может прийти к человеку вот так, как сегодня, — нежданно, вдруг, случайной пулей в голову, в грудь, в живот. Как странно, что смерть может по чьей-то злой воле прийти к прекрасному коню, полному жизни. К коню, который не терпел, чтоб его обгоняли, — так много в нем было жизни, достоинства, самолюбия…
Как странно!
Как странно — что смерть, оказывается, существует рядом с нами, где-то совсем близко.
Просто мы ее не видим — за деревьями, цветами, за зеленой травой и ясным солнцем. А она — рядом. Всегда.
Когда я снова вышел из нашего «дота», Мирон Мироныч с Кави Батыевым уже сдирали шкуру с Дон-Жуана. А второй убитый конь был уже ободран.
У Дины от слез распухло лицо. И я сам чуть в голос не заревел, когда вместо прекрасного, на удивление стройного коня увидел окровавленную тушу.
И такая ненависть вспыхнула во мне! Я готов был пойти и прикончить того кудрявого блондина, который, все еще без сознания, пластом лежал у костра. И на бригадира нашего, Мирона, не могу смотреть. Это он, лысый дьявол, заставил привязать Дон-Жуана с краю…
Хотя, конечно, если бы не Дон-Жуан, который вовремя заржал, бандиты увели бы немало лошадей… Как потом выяснилось, в ту же ночь в одной из бригад угнали пятнадцать голов. Это все равно если бы мы с Ленькой всех своих коней потеряли…
Ничего не скажешь — веселое начало! Если и дальше так пойдет, очень скоро у нас совсем не останется лошадей, хорошо еще, если сами себя домой пригоним…
На завтрак варили конину. В этот раз я мясо не ел, не мог. Но все же удивился, когда Мирон Мироныч сказал кашеварам:
— Все, больше ни кусочка! Мясо государственное. Отвезем на ближайший заготпункт, пусть оприходуют. Квитанцию получим.
Ювеналий даже глаза вытаращил от удивления. Потом весело возразил:
— В ближайшем пункте мы сдадим вон того кудряша, продырявленного. Его у нас за целый табун примут…
— Мясо тоже сдадим, — уперся старик.
— Ты что, рехнулся? — тихо спросил Ювеналий. — Чтобы нас же на смех подняли? Сами съедим! И другим бригадам выделим. Не побираться же по дороге… Через неделю жратвы не останется никакой…
— А я говорю — сдадим государству! — стоит на своем упрямый бригадир и повышает голос.