Йожеф Лендел умел сильно любить и так же сильно ненавидеть. И все это — в его книгах, завещанных не только соотечественникам, но и нам с вами, всем людям. Он прожил долгую и стремительную, как вихрь, жизнь. Он познал счастье мечтать, бороться за мечту и увидеть ее осуществленной.
Одного он не успел сделать — рассказать в своей художественной прозе о сегодняшнем дне Венгрии так полно, как хотелось бы. Ему не хватило времени, он был в цейтноте. Перед последней станцией на дороге жизни. Но он о многом сказал в публицистике, которая у него такая же страстная и яркая, как все, что он делал. У него было врожденное чувство великой ответственности перед товарищами, перед партией, перед народом. Однажды он напишет:
«У меня, старика, уже седые волосы… Как много времени в нашем прошлом и как мало его остается в будущем — и уже хотя бы потому должны мы испытывать чувство долга перед этим будущим».
Это строки из его публичного отречения от ренегата: их свела революция девятнадцатого и развел год пятьдесят шестой. Они написаны и высказаны принародно, в грозный для родины час, когда контрреволюционная лавина едва не утопила венгерский народ в крови, — это было бы уже в третий раз за неполных сорок лет его истории.
Йожеф Лендел привык называть вещи своими именами. Добро — добром. Зло — злом. Сегодня, в час нависшей над всем человечеством смертельной опасности, уверенностью дышит слово писателя:
«С незапамятных времен до наших дней и, наверно, еще долго-долго символом и девизом мира будет голубь с оливковой ветвью в клюве… Вверху, в безоблачной полуденной выси, прямо над цыплятами, распластав крылья, кружил ястреб — устрашающе медленно, с рассчитанной точностью. Вот-вот он сложит крылья и тяжелым камнем обрушится на облюбованную добычу. Но между ним и добычей — голуби, их огромное скопище сбивает прицел его зорких глаз. Ястреб еще какое-то время кружил над цыплятами, потом притворно ленивыми взмахами поплыл вдаль, превратился в крохотную точку и исчез.
Вот и все. И такими иногда бывают голуби. Я оставляю при себе возвышенные сравнения, дабы не взлетели они выше голубей облаками высокопарных слов».
Владимир Ельцов-Васильев
РАССКАЗЫ
Немец
В вагоне-ресторане закончился «table d’hôte»[6]. Гудел вентилятор.
Официанты бесшумно наводили порядок, стелили чистые скатерти на столики красного дерева.
Худенький пикколо[7] усердно начищал фланелевой тряпкой обрамленные медью окна. Тер он их так старательно, что на лбу у него выступили капельки пота, а на землистой коже лица заиграл лихорадочный румянец.
Вагон-ресторан с негромким перестуком мчался по скучной, однообразной европейской местности, где не было ни больших рек, ни далей, ни длинных тоннелей, словом, ничего такого, ради чего стоило бы томиться у окна; здесь каждый клочок земли на протяжении многих сотен лет возделывался рукой человека.
В ресторане был занят только один столик. Несколько мужчин пили кофе, коньяк и, как принято в подобных случаях, пока разговор еще не зашел о женщинах, развлекали друг друга анекдотами о представителях различных наций и народов. Получили по заслугам и скупой шотландец, и хвастливый поляк, и кичливый американец, и повеса-француз, и хитрый еврей, и педантичный немец.
Вполне естественно, что вскоре разговор превратился в спор: ведь окружающий мир еще хранил множество зримых и незримых следов развязанной немцами войны.
Грузный, краснолицый, с двойным подбородком, тщательно выбритый мужчина в свободно болтающемся сером костюме, которого, если бы он не назвался адвокатом, можно было бы принять за торговца модным ширпотребом, стал обзывать неофашистом молодого человека, маленькими глоточками потягивавшего из бокала мадеру.