Элегия восьмая
Посвящается Рудольфу Касснеру
Наружу тварь глядит во все глаза,
И перед нею даль открыта настежь.
У вас одних глаза, как западни,
Свободный преграждающие выход.
Приносит нам известия снаружи
Звериный только лик. Младенца мы
Переворачиваем, чтобы сзади
Он видел внешность, а не глубину,
Столь откровенную в зверином лике,
Свободную от смерти. Только смерть
Способны видеть мы, а зверь свободен.
Всегда кончина позади него.
Бог — перед ним. И если зверь уходит,
То он уходит в вечность, как родник.
Нет перед нами чистого пространства,
Где без конца цветы произрастают.
Мир перед нами всюду и всегда
И никогда — безмерное Нигде,
Которое вдыхаешь ненароком
И вечно знаешь и не вожделеешь.
Детьми теряемся мы в нем. Нас будят.
Лишь перед смертью тут как тут оно.
И мимо смерти ты глядишь наружу
Великим взглядом зверя, может быть.
Порой доступно это и влюбленным,
Когда другой не застит. В изумленье
Они, как будто по ошибке, видят...
Но сразу же другой перед глазами,
И снова мир. Мир всюду и всегда.
К творенью мы всегда обращены.
Лишь в нем для нас отражена свобода,
Которую мы сами затемняем.
Сквозь нас безмолвный зверь глядит спокойно.
Не в этом ли судьба: стоять напротив...
Других уделов нет. Всегда напротив.
Когда бы зверю наше разуменье!
Уверенно идя навстречу нам,
Увлек бы нас он за собой, пожалуй,
Но бытие для зверя бесконечно
И чисто, как пространство перед ним.
Живет он без оглядки на себя.
Там, где мы только будущее видим,
Он видит все и самого себя,
Навеки исцеленного, во всем.
Но даже в чутком теплом звере скрыта
Великая, тяжелая забота.
И с ним воспоминанье неразлучно,
Одолевающее часто нас.
Кто знает, не была ли цель однажды
Гораздо ближе, ласковей, вернее.
Тут расстояние, а там дыханье
И родина вторая после первой
Не очень-то уютна для него.
О тихое блаженство малой твари,
Не покидающей родного лона.
Комар счастливый прыгает внутри,
Свою встречая свадьбу. Лоно — все.
Соприкоснулась от рожденья птица
И с тем и с этим, хоть и не вполне
Как будто бы она — душа этруска,
Которая в пространстве после смерти
Почиющей фигуркою прикрыта.
В каком смятеньи из родного лона
Взлетаешь, самого себя страшась,
Пронизывая воздух! Так по чашке
Проходит трещина. Так нетопырь
Крылом своим фарфор заката режет.
А что же мы? Мы зрители везде,
Всегда при всем и никогда вовне.
Порядок наводя, мы разрушаем,
И сами разрушаемся потом.
Кто нас перевернул на этот лад?
Что мы ни делаем, мы словно тот,
Кто прочь уходит. На холме последнем,
С которого долина вся видна,
Он оборачивается и медлит.
Так мы живем, прощаясь без конца.
Элегия девятая
Зачем же, зачем, если нужно
Срок бытия провести, как лавр, чья зелень темнее
Всякой другой, чьи листья с волнистой каймою,
(Словно улыбка ветра) — зачем
Тогда человечность? Зачем, избегая судьбы,
Тосковать по судьбе? Ведь не ради же счастья —
Предвкушения раннего близкой утраты,
Не из любопытства, не ради выучки сердца,
Которое было бы лавру дано...
Нет, потому, что здешнее важно, и в нас
Как будто нуждается здешнее, эта ущербность
Не чужая и нам, нам, самым ущербным. Однажды.
Все только однажды. Однажды и больше ни разу.
Мы тоже однажды. Но это
Однажды, пускай хотя бы однажды,
Пока мы земные, наверное, неотвратимо.
Только бы не опоздать нам! Добиться бы только!
В наших голых руках удержать бы нам это,
В бессловесном сердце и в переполненном взоре
Этим бы стать нам. Кому передать бы нам это?
Лучше всего сохранить навсегда... Но в другие пределы
Что с собою возьмешь? Не возьмешь созерцанье,
Исподволь здесь обретенное, и никакие события.
Значит, здешние муки и здешнюю тяжесть,
Здешний длительный опыт любви...
Сплошь несказанное. Позже, однако,
Среди звезд каково: еще несказаннее звезды.