Лишь когда самолет
не ради испытаний,
а ради собственных граней
в тихом небе всплывет
и в свете очертаний
постигнет стройную стать,
любимец утренней рани
в своем призванье блистать,
лишь когда аппарат
мальчишескую гордыню
спугнет пространством глубин,
избавленный от утрат,
он обретет пустыню,
где летит он один.
XXIV
Как мы могли предпочесть богам, неспособным
заискивать перед нами, выплавку стали,
их не знающей, чтобы, следуя пробным
выкладкам, старых друзей мы на карте искали?
Мощные наши друзья, бравшие вместо дани
мертвых, не прикасаются к нашим колесам.
Наши пиршества мы, как и наши бани,
удалили от них, и в столпотворенье разноголосом
обгоняем гонцов их; мы живем скопом,
чужды друг другу, друг с другом, роемся в хламе
общедоступном, предпочитаем извилистым тропам
трассы; под паровыми котлами
былые огни, и молоты тяжелеют;
а мы, как пловцы, слабеем; нас не жалеют.
XXV
Как одинокий цветок, чье названье мне неизвестно,
ты у меня отнята, и как тебя помянуть,
как показать им, что было в тебе так прелестно:
лишь безудержный возглас играл с тобой в твою суть.
Ты танцевала, но вдруг замешкалось тело,
так что вместо него осталась литая медь,
вслушиваясь и скорбя, но главное было цело:
музыка в сердце запала, чтобы запеть.
А болезнь приближалась, и кровь становилась
раствором
тени в беге своем подозрительно скором:
ей как будто весна естественная привита.
Кровь неустанно сквозь мрак порожистый мчалась,
по-земному сверкая; стучала и достучалась:
безнадежные распахнулись врата.
XXVI
Но до конца ты, божественный и сладкогласный,
жертва менад, которыми ты пренебрег;
из разъяренного крика извлек ты, прекрасный,
только гармонию, от разрушенья далек.
Не удалось им разбить драгоценностей двух,
лиры и головы, хотя в тебя злобно бросали
камни, но даже от них тебя звуки спасали,
ибо камни смягчались, обретшие слух.
И наконец растерзала тебя ненасытная месть,
но твою песню во льва и в скалу заронила,
в птицах, в деревьях, везде твоя певчая весть.
Бог погибший! Твой след в нас навеки проник;
лишь потому, что тебя вражда расчленила,
уши природы мы и ее же язык.
Вторая часть
I
Ты, дыханье, — мой незримый стих,
на который снова
мир меняю, бытие среди моих
ритмов, чей противовес — основа.
Единственная в приливе
волна, чье море я сам;
всех морей бережливей
мирохрам.
Сколько было разных пространств, чей притин
во мне, где заняты ветры игрою,
и каждый из них мне как сын.
Узнаешь меня, воздух, ты кров для пространств
безбрежных?
Ты был гладкой корою,
углубленьем, листком для слов моих неизбежных.
II
Как живописец порой по ошибке
истинный очерк вверяет листу,
так, открываясь девичьей улыбке,
зеркало может поймать красоту
утром, еще не предвидя утрат
и при свечах, чье сиянье — служенье;
только потом упадет отраженье
вновь на лицо — неизбежен возврат.
Мы в догорающем видим камине
угли, подобие наших разлук
с жизнью: лишь вспышки среди затемненья.
А на земле нет потери в помине,
но да прославит ликующий звук
сердце, рожденное для единенья.
III