И в отдалении не замыкается круг,
Стол широкий, на блюде, как позывные,
рыбьи лица и взгляд.
Рыбы немы, но что, если, минуя звук,
где-нибудь в пространстве без рыб иные
по-рыбьи заговорят?
XXI
Сердце мое, воспой невиданные сады,
издали прозрачные, как стеклянная ваза,
где наслаждаются прохладою воды
розы Исфагана или Шираза.
Сердце мое, ты тоже не лишено
этих цветущих ветвей, для которых вериги —
при ветерках возносящихся спелые фиги,
и на пиршество с ними ты тоже приглашено.
Ты не знаешь лишений, когда ты достойно дани,
принимая одно решение: быть!
Шелковое, ты в составе священной ткани;
И в одну из картин внутренне вовлечено ты,
(пусть каждый миг твой — мука, ты нить)
от ковра прославленного не отлучено ты.
XXII
Вызов судьбе: дивное изобилье
нашего бытия — городской пейзаж.
Каменные мужи, изваянное усилье:
на краю портала и под балконом страж.
Медные колокола, чья дубина
сокрушить готова будничный хлам,
или колонна в Карнаке, нет, руина,
пережившая почти вечный храм.
Так излишества рушатся в безуспешной
гонке желтого дня; предшествует он кромешной
тьме, а в ночи ослепительная заря.
Но не напрасно кривые в полете нависли.
Ярость пройдет, но, быть может, останутся мысли,
и то, что было, значит, было не зря.
XXIII
Призови меня ты в предстоящий
час, неотвратимый средь времен;
у него собачий взгляд молящий,
но и он при этом отвращен,
если ты схватить его намерен;
лишь в недостижимом даровит,
ты свободен, если не уверен,
кто тебя в пути благословит.
Ищешь ты опоры бестолково,
молод слишком, зелен для былого,
для того, что не было, ты стар.
Прав лишь тот, кто славит неизменно
тех, кто ветвь и нож одновременно,
нас — в грядущей сладости удар.
XXIV
Этот порыв: из податливой глины лепить!
Кто поддержал бы первопроходцев отважных,
строивших города на прибрежьях блаженных и
влажных,
чтобы, маслом наполнив кувшины, вино самодельное
пить.
Боги, для них наши помыслы — первоосновы;
хмуро судьба разрушает их сумрачный час.
Но бессмертны они. Посмотри, мы готовы
слушаться каждого, кто бы вслушался в нас.
Тысячелетнее племя отцов с матерями,
мы переполнены нашим растущим плодом;
он взломает нас, пренебрегая дверями.
Мы бесконечно отважны, хотя перед нами погост!
И молчаливая смерть, не брезгуя нашим трудом,
приобретет и отдаст наше полчище в рост.
XXV
Слышишь? Работают без опасений
грабли в саду: человеческий зов
незабываемой предвесенней
речи. Неотразимо нов
сигнал грядущего. Не впервой
слышать его, а тебе все мало;
при этом звуке ты сам не свой:
ловишь то, что тебя поймало.
На дубах листья перезимовали,
коричневые, почуяли луч;
ветерки воздух ознаменовали.
Чернеют кустарники. Поле — ложе
для пухлых жирных навозных куч;
проходят часы, становясь моложе.
XXVI
Голос творения — птичий крик.
Звуком внезапным сердце томимо,
а дети на воле кричат помимо
птичьего крика в случайный миг.
Как люди внедряются в сновиденья,
далям всемирным равновелики,
птичьи ли крики в свои владенья,
в пространство ли вклинились детские крики.