— Не стоять же так… — продолжала Мариука.
— Нет, конечно нет, — ответила Ана едва слышно и снова умолкла.
— Пойдем соберем утемистов…
Ана вздрогнула. Она пристально посмотрела в глаза Мариуке и рассмеялась:
— Утемистов… Твоих утемистов! Да скорей воробьев соберешь с плетней…
Она снова зло рассмеялась и отвернулась.
— Сколько пришло в прошлую пятницу на собрание группы? Ты, да я, да еще трое. Отстань ты от меня со своими утемистами! Да если бы они даже были как люди, так откуда их собирать? Из Чилпиша, из Брецка? Кто дрова заготовляет, кто на винограднике, а кто с овцами у черта на куличках. Будет у нас клуб, когда на тополе яблоки вырастут. Ох-охо-хо!
Мариука остолбенела. Ана ли это говорила, или ей только померещилось? Она пробормотала:
— Ты что, Ана, сдурела?
— Да, сдурела. Нужен мне их клуб! Делать больше нечего!
— Э-э-э… У тебя, видно, уши не слышат, что язык болтает… Забыла, что ты заведующая клубом, что ты утемистка, забыла, что брала на себя обязательство.
Ничем другим нельзя было сейчас больнее задеть Ану. И хотя Мариука произнесла эти слова не резко, как всегда, а тихо и ласково, с сожалением в голосе, для Аны они прозвучали как брань. Забыв об учительнице, о приеме, который она им оказала, о всех своих неудачах, она напустилась на подружку. Злые слова так и кололи:
— Обязательство! Ты тоже брала обязательство! И все утемисты! А что получилось? Что мне, больше всех нужно? Уж эти твои утемисты… Ничего не скажешь, ячейка у нас — любо посмотреть! Придет организатор, хлопнет в ладоши — глядишь, утемисты живо зашевелились, и все сделалось, глазом не успеешь моргнуть…
Мариука спокойно приняла и этот упрек. Ей самой странно было, как она это терпит, уж что-что, а кричать она умела. Но она понимала, что Ана напустилась на нее не со зла, а от обиды и поэтому ей не следует горячиться.
— Откуда их собрать? — продолжала Ана, нервно катая носком ботинка круглый камешек.
— Там видно будет. Пойдем по домам и узнаем, кто где. Завтра воскресенье. Те, что вернулись, придут.
— Или отсыпаться будут.
— Найдутся и такие. А ну, пошли!
Медленно спустились они в долину к дому Аны. Уселись на завалинку и почти с полчаса молчали. Потом еще полчаса спорили: идти или не идти? Затем спорили, откуда начинать: с верхнего края села или с нижнего? И все время Ана язвительно посмеивалась и придиралась к Мариуке: ячейка, мол, в их деревне никуда не годится, организатор умеет только кричать, в Ниме, где все люди нуждаются и не покладая рук работают из-за куска хлеба, клуб будет тогда, когда солнце взойдет над горою Нирба, а гора Нирба находится как раз на западе. Мариука терпела, мягко и сдержанно отвечая только тогда, когда считала необходимым. Она говорила, что клуб будет раньше, чем солнце взойдет над Нирбой, что ячейка утемистов сделает свое дело, что у организатора не только глотка, чтобы кричать, но еще и сердце, которому дорог этот клуб, и что нехорошо, чтобы люди оставались в беспросветной тьме.
В конце концов уже под вечер они встали и пошли по улице на холм, на другой конец деревни, как и предлагала Мариука.
Нима была маленькой деревушкой в три десятка домишек, разбросанных по обеим сторонам единственной улицы, которая спускалась вдоль русла ручья, следуя всем его капризным изгибам. Высокие, обрывистые холмы окаймляли узкую и глубокую долину. Боясь воды, которая по весне и после проливных дождей широко и бурно разливалась, сметая все на своем пути, местные жители ставили свои домишки почти на вершинах холмов.
Ближе других лепилась к вершине холма землянка Гаврилэ Томуцы. Дорога здесь была похожа на тропку, заросшую травой и чертополохом и тянувшуюся тоненькой ниточкой до самого леса Кэрпиниш. Потому и прозвали это место Подлесье, и известно оно было скудостью своей глинистой почвы, которая летом спекалась на солнце, словно в печи, высушивая траву, а осенью и весной, пропитанная водой, раскисала и засасывала плуг.
Ана и Мариука добрались до землянки Гаврилэ Томуцы уже в сумерках. Под чистым безлунным небом холмы казались мрачными хребтами. Далеко на западе еще виднелась бледная полоска, тянувшаяся над самыми высокими вершинами, а на востоке небо сливалось с землей в непроглядной темноте. Женщин пугала эта тьма, в которой они шли молча, крепко схватившись за руки. Когда они увидели сверкающий глазок освещенного лампой окна, они разом облегченно вздохнули и повеселели, беспричинно рассмеявшись. Но им еще пришлось натерпеться страху: в воротах на них с громким лаем набросилась страшная овчарка с белой всклокоченной шерстью. В пяти шагах от них она остановилась, продолжая гавкать. Дверь землянки отворилась, пропустив луч света, и показалась коротенькая тень, густым басом прикрикнувшая на собаку: