— Бундаш! Пошел вон! Черт тебя возьми! Проходите, только как бы он вас не укусил, дурень шелудивый.
Собака куда-то исчезла так же неожиданно, как и появилась. Женщины осторожно продвигались вперед, шагая, как по колючкам, еще не освободившись окончательно от страха.
— Добрый вечер, баде[5] Гаврилэ!
— Доброго вам здоровья! — ответил им хозяин.
При свете лампы они увидели, как удивленно, недоумевающе поднялись его брови: что это за поздний визит молодых женщин в дом, где живут два парня, которые уже начали ходить на танцы? Но голос его все еще звучал дружелюбно:
— Входите, входите.
Внутри, в узкой низенькой каморке с закопченными стенами, было мало вещей, но много живых существ. На двух старых расшатанных кроватях, стоящих по углам, из-под грубых шерстяных деревенских одеял выглядывали края толстых серых холщовых простыней и солома. Матрацев здесь не знали. Посередине комнаты стоял круглый массивный довольно грязный стол из бука, а вокруг него четыре-пять табуреток. Для сиденья мог служить и сундук, стоявший под окном. Сейчас его крышка была откинута, и видны были оба отделения — одно с кукурузной, другое с пшеничной мукой. Все это да еще печка с чугунной плитой были самыми ценными вещами в землянке Томуцы.
В доме царило радостное оживление: зарезали овцу, и теперь все семейство было поглощено приготовлением пищи. Распростертая на столе красная туша еще дымилась, наполняя комнату запахом свежего сала. Хозяйка дома, Лина, маленькая сухая женщина с постоянно озабоченным выражением темного морщинистого лица, отрезала большие куски, обваривала их крутым кипятком и аккуратно укладывала в котел, наполовину вмазанный в плиту. Мясо громко шипело, и в воздухе распространялся резкий запах чеснока и подгоревшего сала.
Запахи свежего мяса, чеснока, жареного сала разжигали нетерпение всех домочадцев и подгоняли их. Маленькая девочка толкла чеснок в деревянном блюде, старший сын, Никулае, которого и искали Ана и Мариука, усердно скреб овечью шкуру, растянув ее на палках, связанных в виде двойного креста. Вторая девочка, постарше, просеивала кукурузную муку через крупное сито, чтобы поменьше оставалось отрубей. Другой подросток, присев на корточки возле печки, топориком мелко раскалывал поленья и подбрасывал в огонь тонкие щепочки, чтобы сильнее разгорался. А самый маленький мальчик кричал изо всех сил, суча и ручками и ножками, в люльке, подвешенной к матице.
Появление женщин не помешало семейству заниматься своим делом.
— Добрый вечер! — поздоровались гости.
— Доброго вам здоровья! — ответила Лина и протянула им по очереди шершавую, с вздувшимися венами руку, поспешно обтерев ее о жесткий передник из мешковины. — Садитесь!
— Мы ненадолго. Нам бы с Никулае поговорить.
— С Никулае? А о чем? Нам можно узнать? — грубо и быстро спросил Гаврилэ Томуца.
Его можно было бы назвать маленьким, если бы не плечи, широкие и сильные, и выпуклая могучая грудь. Он упер в пояс свои огромные, с добрую кувалду, кулаки и из-под нахмуренных бровей устремил на женщин подозрительный, беспокойный взгляд.
Никулае не оставил своего кропотливого и ответственного занятия. Когда женщины вошли, он только поднял глаза и сейчас же опустил их вниз, к шкуре, которую осторожно растягивал, стараясь не порвать. Он весь залился краской, но не сделал ни одного движения, которое показало бы, что он слышал, о чем идет речь, и что он имеет свое мнение по этому вопросу.
— Да про нашу ячейку, — смущенно пробормотала Мариука, сбитая с толку неприязнью, прозвучавшей в голосе Томуцы, не понимая, что поздний визит двух молодых женщин — дело странное и неуместное в глазах отца двух подростков — одного восемнадцати, а другого шестнадцати лет, — и что только древний закон гостеприимства не позволил ему высказать то, что он думает.
Она поняла это только тогда, когда Томуца, все так же пристально глядя на нее, пробурчал нараспев:
— Ага-а-а?.. Про ячейку? Та-а-к… И это секрет?
— Нет! Не секрет, — быстро ответила Мариука, уязвленная подозрением Томуцы. — Пусть завтра утром Никулае придет в клуб.
Никулае исподтишка бросил удивленный взгляд на женщин, но, увидев, что отец стоит все так же хмуро и неподвижно, снова склонился над шкурой.
— А кто пойдет в лес за дровами?
— Завтра, кажется, воскресенье.