— И говорит Кривой, — продолжал рассказчик. — Тогда он еще не был кривым. Глаз ему выколол Печя-решетник из Чилпиша лет девять назад на ярмарке в Брецке. Вот уж драка была, матушки мои! Нэдлаг крепкий, как кремень, а Печя юркий, словно ящерица. Столкнулись они, будто бараны, ни один не отступает. Вдруг Нэдлаг выхватывает ножик. Ну, конец. Я аж глаза зажмурил. И кто же взвыл? Печя извернулся под ним, ну ровно змея, рванул за руку, в которой был ножик, и как толкнет ножик-то сбоку прямо Нэдлагу в глаз. Ну уж и били потом Печю жандармы! Год ему дали.
— Из-за чего ж они подрались? — спросила перепуганная белобрысая девчонка.
— Это длинная история. Как раз ее и хотел я вам рассказать, да сбился малость в сторону. Печя этот был раскрасавец цыган. Высокий, стройный, словно ель. Глаза у него такие были, что как взглянет, сразу не по себе становится. Черные, точно деготь, бесстрашные. Раз-другой взглянет, вот и сглазил — и будет голова болеть, пока не придет старуха Сушоайя, мать Печи, и не снимет порчу. И черт ее знает, как она это делала. Печя хоть и цыган, а ходил чисто: рубаха, как молоко, белая, а на пальце золотое кольцо. В левом ухе носил маленькую сережку, говорил, что от проклятья и от ножа спасает.
— А теперь где этот Печя? — спросил Константин Крецу, слегка расчувствовавшись, представляя себе, как бы выглядел он сам с серьгой в левом ухе.
— Да нету его совсем, значит.
— Как? — спросило испуганно несколько голосов разом, будто открывалась перед ними полная ужасов тайна.
— Отправили, значит, его на фронт, а от пули серьга-то и не спасла.
Наступило молчание. Только веретена продолжали жужжать. Только нет-нет да и вырвется у кого-нибудь из груди тяжелый вздох или у какой-нибудь старушки, которой все давно надоело, затрещат вдруг от зевоты скулы.
Рассказчик откашлялся:
— И снова я начал бродить по разным местам… Случилось это так… Тогда еще жива была первая жена Нэдлага. Взял он ее из Чилпиша. Была она девушка бедная, не нравился он ей, не хотела она за него идти. Викторией ее звали, красивая она была. Уж такая красавица, как яблоневый цвет в апреле, так что боязно было притронуться к ней. А Кривой бил ее… Смертным боем бил ее Кривой. Печя и ее сглазил. Знали они друг друга еще с детства. Пришла Сушоайя и сняла порчу. Быстро у Виктории все прошло. Целыми днями пела. А голос у нее был — заслушаешься. Ночью вставала она от Нэдлага и шла в сад. Там возле стога сена и увидал я, как они любились с Печей.
— А-а-а! — Удивление слушателей вспыхнуло, словно пламя.
— С цыганом?
— С Печей! — возразил рассказчик.
— А Нэдлаг помер, что ли?
— Зачем помер? Спал мертвым сном. Ему Виктория чего-то в еду подмешивала, зелье какое-то ей Сушоайя дала. Нэдлаг ничего и не знал.
— Ну и женщина!
— Да! — повторил рассказчик, ласково, чуть-чуть грустно улыбаясь. Казалось, он весь ушел в прошлое. — Раскрасавица была женщина…
Он умолк. Может быть, там, на затененной стене, мелькнул облик Виктории, женщины прошлого, прекрасной и юной, которую бил нелюбимый муж.
Все молчали, задумавшись, глядя в пространство. Может быть, все видели Викторию и жалели ее, потому что была она молода, красива и несчастна.
— Вот однажды и говорит мне Кривой…
— Тебе?
— Ну да. Батрачил я тогда у Нэдлага. Кривой говорит: «Эй, Ион, я поеду на базар в Рычиу. Может, и не вернусь на ночь». А в Рычиу полюбовница у него была, деньги из него прямо доила. «Приглядывай за всем, говорит, если что случится, кости переломаю». Опасался он насчет Виктории. Знал, что не люб ей. Ну, уехал. А мне что? Напоил скотину, задал корму, прибрался, да и спать. А Виктория вышла в сад и запела. Слушал я и дивился: больно красиво поет. Уж как я любил, когда она пела! Потом замолчала. Я и заснул.
— А Печя пришел… — засмеялся кто-то, радуясь, что угадал.
— Пришел. Поэтому Виктория и замолчала. А тут муж нагрянул. Прилетел, только пыль столбом. Злющий, как дьявол. Заходит в дом, а жены и след простыл…
В эту минуту дверь из сеней с грохотом распахнулась. Ион замолчал. Все повернулись к двери и увидели Петрю Нуку, высокого, мрачного. Удивленная Истина поднялась и молча пригласила его сесть. Петря сел на конец лавки возле стены.
Целый день его грызло беспокойство, потому что утром Ана не пожелала пойти с ним вместе в госхоз. Дома у нее не бог весть какие дела. Так почему же она не пошла? Сам собой явился ответ: из-за клуба. Ана не забыла про клуб, она только водит мужа за нос, обманывает его. Возвращал-он чуть ли не бегом, но дома было темно. Аны не было — он искал ее и у Хурдубецев (Мариуки тоже не оказалось дома), и в клубе, везде. Потом, потеряв всякую надежду, забрел сюда. В сенях услышал о жене, которой не оказалось дома, и так испугался, что ворвался, словно одержимый. И здесь не было Аны, только люди удивленно обернулись, когда он вошел… Все молчали…