Но вот Ион, тихо откашлявшись, стал рассказывать дальше:
— Орет Нэдлаг, будто внутри у него десять чертей подрались…
— Нэдлаг? — невольно вздрогнув, переспросил Петря.
— Угу! Нэдлаг. О нем речь. О нем да о Виктории.
— А… это про первую его жену?
— Ну да.
— Я ее знал… Красивая была, а уж добрая…
— Да… Только ты ведь тогда еще мальчонкой был.
— Ягнят я пас. Она всегда мне тайком кусок совала, чтобы я в поле поел.
Петря умолк. На душе у него посветлело.
— Такая уж она была, эта Виктория… Значит, как сказывал я, кричит Нэдлаг: «Виктория! Потаскуха! Сука ты эдакая!..» Проснулся, выхожу — стоит Виктория у садовой калитки в одной рубашке и босиком. Луна была, будто днем я ее видел…
Петря улыбнулся — больше про себя, — довольный тем, что разутой и в одной рубашке Ион видел Викторию, а не другую жену, которую муж не застал дома.
— Ни слова она не сказала, не улыбнулась. Схватил ее Нэдлаг за волосы, а волосы у нее были белокурые, ниже пояса. Втащил в дом и давай бить. Хоть бы закричала она. А на другой день к вечеру померла…
Все сумрачно молчали, вздыхая.
— И уж такая красивая была женщина. И в гробу была красивая, будто живая. Одели ее в подвенечное платье. Лежит, глаза закрыты, и улыбается. Кто знает, чего она думала… Давно все это случилось. Я тогда еще молодым был. Лет двадцать назад… Много времени с той поры прошло…
— А Нэдлаг что?
— Сухим из воды вышел. Взял он знаменитого адвоката за деньги. Я свидетелем был. Сказал, что он пьяным вернулся да в драке ее и убил. А про Печю не сказал. Ведь я его и не видел. Да он и сам пропал. Ну, я его не стал дожидаться, ушел в тот же день, как похоронили Викторию… Думается мне, что на ярмарке в Брецке, через десять лет, Печя хотел убить Нэдлага, да промахнулся…
Время шло, кудели на прялках стало меньше, веки отяжелели, разговоры затихли.
— Вот ведь, — начала старуха Крецу, шамкая беззубым ртом, — теперь не то что в старые-то времена.
— Ей-богу, — затараторила пожилая женщина с длинным, утиным носом, которая все ерзала на месте, пока говорила старуха, — я вам такое расскажу — креститься будете. Как-то вечером, вот как и сейчас, после уборки кукурузы шел мой мужик из Регины. Только пришел он к Фэрэгэу, возле Чертова пруда, видит, стоит кто-то на Гургуе, одет в черное, по-городскому, на голове красный колпак, и трубка дымится. Посасывает он трубку и идет с мужиком моим, Иорданом, помилуй его, грешного, господи, шаг в шаг. Иордан остановится, и тот остановится. Перепугался Иордан. Сделал три шага, и тот три шага. Встал Иордан, и тот встал. Поднял Иордан руку, и тот поднял. Опять пошел Иордан, и тот пошел. Смотрит он на Иордана и трубку сосет, а глаза у него горят, будто свечки. У Иордана, бедняги, сердце, словно блоха, прыгает. Трясучка напала. Тут петухи на мельнице в Кэрпинише полночь пропели. Вспомнил он, что нужно перекреститься, а руки поднять не может. Тогда он языком крест сотворил. И того словно не бывало.
— Да кто же это был? — спросила одна из девушек.
— Он!
— Да кто, черт побери?
— Молчи! Господи помилуй, не поминай ты его имени, а то разом тут будет. Войдет, будто ветер, потушит лампу, отыщет, кто не совершил крестного знамения, и станет тот немым на всю жизнь, как Чьорушу из Брецка.
С улицы послышались тревожные крики петухов, перекликавшихся на разных концах деревни. Люди торопливо закрестились, бормоча обрывки молитв.
— Я вам говорю, что это он был… Как раз в ту ночь обесплодели все коровы у Мумбака. Мычали, бедные, будто их каленым железом жгли. Это он их доил… А корова, которую он подоит, во веки вечные не даст молока… Господи, спаси и помилуй! Тьфу! Тьфу!
Петре стало не по себе от этой истории, но про себя он упрямо думал: «Была бы здесь Ана, подняла бы вас всех на смех. Ни в каких чертей она не верит. Сказала бы, что Иордан, как всегда, был пьян, вот ему и померещилось…» Но вслух Петря этого не высказал. Встал, попрощался и вышел, моля бога, чтобы застать Ану дома. Следом за Петрей потянулись и другие, поднимались, пожимали друг другу руки, Истина провожала их до двери и желала спокойной ночи. Поднялся и Василикэ Сэлкудяну, сделав знак Фируце. Та послушно последовала за ним. За Сэлкудяну вышли все остальные. И Константин тоже, за которым Истина следила горящими глазами. Когда он проходил через темные сени, она схватила его за руку и горячо шепнула на ухо: