«Но кто же поджег?» — продолжал он размышлять. Это мог сделать любой из них. И Корнел. Даже он. Тоадер теперь думал об этом без всякой дрожи, потому что для него все теперь стало ясным. Долгое время он гонялся за видением, порожденным тоскою, и когда наконец почти настиг его, понял, что это не видение, а живой человек с озлобленным сердцем, полное ничтожество, ненавидящее его, Тоадера, как врага. Тоадер еще не осознал, что его любовь к этому юноше, которую он скрывал от всех, всего за несколько часов переродилась, и он возненавидел этого парня, как ненавидел всех врагов. Но сохранись в нем хотя бы капелька любви к Корнелу, все равно ничего бы не изменилось. Тоадеру стало горько. Если бы мечта его просто обманула, он не испытывал бы такой горечи. Ведь если умирает ребенок, любовь к нему остается с тобою, и ею ты можешь жить. А как быть, когда разлюбишь живого?
Перед Тоадером прошла целая вереница событий, и самых давних, и случившихся не так давно. Многие годы, уже после того, как он женился на Софии, он мучился. Как-то раз он отправился к адвокату в Тыргу-Муреш, где никто его не знал, чтобы спросить, может ли он получить своего ребенка. Адвокат, толстенький, веселый человечек, удивленно посмотрел на него.
— Невозможно. Разве только женщина подаст на тебя в суд и потребует, чтобы ты взял ребенка.
— Она и не подумает.
— Тогда ты на него не имеешь никаких прав.
— Как не имею прав, когда он мой?
— Нет никаких доказательств. Она может сказать, что это не твой сын.
— А если я украду его и куда-нибудь уеду?
— Тебя разыщут и посадят в тюрьму.
— Это несправедливо! — воскликнул Тоадер.
У адвоката от смеха заколыхался живот. Потом он потребовал триста леев за консультацию, и так как у Тоадера не хватило денег, он остался у адвоката: три дня пилил дрова. Как он тогда его ненавидел!
Когда он нанялся в услужение к писарю в Веце, на другом берегу Муреша, то каждое воскресенье проходил двенадцать километров в надежде увидеть Корнела, играющего с другими ребятишками в пыли при дороге. Заметив его, он останавливался, заговаривая с кем-нибудь из мужиков, время от времени бросая взгляд на ребенка и пытаясь найти сходство, и когда ему казалось, что он его находил в нахмуренных бровках или в ребячьих ухватках, его охватывала дрожь. Но чаще всего он не видел этого сходства: ребенок был плотный, с румяными щеками, а в их роду дети были слабые, бледные, с печальными глазами.
Когда София родила Иона, они вернулись в село, в лачугу, унаследованную Тоадером от родителей. Ион был довольно крепким ребенком и таким же белокурым, как Тоадер. Ласковый и добрый в Софию, он не любил шумные детские игры. Ему больше нравилось быть одному во дворе, мастерить из кукурузных початков волов и телегу или из веточки акации делать плуг, плести из веревочки кнут, а потом «пахать» в саду, покрикивая тонким голоском: «Ча-а-а, Бэлан! Хо-о-о, Можар!»
Тоадеру хотелось, чтобы был он более живым и подвижным, он много размышлял о сыне, заботливо следил, как Ион подрастает, какие у него появляются мысли, как он меняется, взрослеет.
Старая боль отпустила Тоадера.
Ион пошел в школу. Он был умным, усидчивым и учился усердно. Началась война, и Тоадер ушел в солдаты. В последний раз он видел Иона на станции в Веце, где София с сыном дожидалась три дня, когда пройдет эшелон, которым следовал Тоадер. Поезд остановился всего на несколько минут, и станция наполнилась плачем. Ион, которому было восемь лет, держался стойко и не плакал, а только утешал мать, хотя сердчишко его так и разрывалось в груди. Он сказал: «Не беспокойся, папа, о доме я позабочусь. Только ты возвращайся побыстрее».
Когда Тоадер вернулся, он уже не застал сына в живых.
Единственной надеждой был с тех пор для него Корнел. Теперь не осталось и надежд.
Не то у Хурдука! Хоть он и поколотил Георге, а сам, верно, места себе не находит. Теперь Георге в больнице. На всю жизнь останутся следы ожогов и на теле и на лице, но ведь вернется он домой, к отцу, и будет жить жизнью честного, настоящего человека. А у Тоадера не будет никого, кто жил бы рядом с ним, унаследовал бы его душу и его мысли. Состарившись, умрешь, и люди тебя забудут. На холмике вырастет трава, траву эту выщиплют козы, а потом и холмик исчезнет.
Тоадер вошел в лес. Все повороты дороги были ему так хорошо известны, что он мог бы пройти по ней с закрытыми глазами. И Тоадеру стало тепло при мысли, что дома его ждет София. Он положит свою усталую голову ей на плечо, а она погладит его по щеке своей шершавой ладонью. Может быть, она и не решится приласкать его, как когда-то в молодости, но он будет чувствовать, что она этого хочет, и все будет так, как будто она его ласкает. Они уже люди пожилые и даже между собой стесняются своей любви, которая выстрадана ими, прошла через всяческие невзгоды. Они редко целовались, краснея друг перед другом, редко отнимались, несмотря на то что обоим этого хотелось. Свою любовь они выражали чаще всего взглядами, интонацией и той заботливостью, с которой относились друг к другу.