Молча дошли они до дома. Глинобитную хату, крытую дранкой, выстроили они сами с немалым трудом больше года назад, когда поженились. Стояла она на холме у нижнего конца деревушки, там, где Петря еще в сорок пятом году, при аграрной реформе, получил пол-югара[1] земли.
В небольшом дворе и садике, засаженном яблонями и сливами, видна была рука заботливого хозяина: добротное стойло, крытое тростником, позади него аккуратно сложенный в кучу навоз, рядом с коровником стожок сена, тщательно обчесанный граблями, чтобы лучше скатывался дождь; немного поодаль поленница дров, сложенная так, чтобы сначала, в осеннюю непогоду, топить тонкими поленцами, а потом, среди зимы, закладывать в печку узловатые обрубки и корни, которые медленно горят и долго держат тепло в доме; в другую кучу, как раз против входа в сени, был свален тонкий сухой хворост, который быстро сгорает, дает большое пламя и в одну минуту кипятит воду для мамалыги.
А дальше начиналось царство хозяйки: дом с белоснежными, казалось, только вчера побеленными стенами, свежевымазанная глиной завалинка, а позади — маленький чистый курятник.
Ана и Петря молча прошли в переднюю комнату.
Небольшое окошечко, выходящее на улицу, и другое — во двор, пропускали мало света. Но и здесь вошедшего гостеприимно встречали порядок и чистота. Удивительное дело: пол в передней комнате был из сосновых досок. Щелок и жесткая щетка придали ему красивый желтоватый цвет, и он блестел, как вощеный. Шерстяной ковер, красные и желтые цветы которого, искусно вытканные Аной, терялись в сонном полумраке, лежал на полу между почерневшей от времени высокой узкой кроватью и задвинутым в угол маленьким столиком. Несколько домотканых ковриков утепляли стены, а над чугунной печкой ласково смотрел с литографии играющий на флуере[2] пастух, окруженный овцами.
Все это — и полы, и ковер у кровати, и коврики по стенам — вещи столь непривычные для бедных крестьян ардяльского нагорья, завела в доме Ана и крепко за них держалась. Со временем они полюбились и Петре.
Ана присела перед печкой и стала разводить огонь. Потом принесла воду и поставила кипятить. Двигалась она проворно, без шума, брала и ставила вещи так легко, будто это были цветы. Стан ее был гибок, словно камышинка, и так же гибки и подвижны были ее руки и пальцы. Не имевшая соперниц в танцах, Ана, как никто, управлялась с челноком и иглой. Ей нравилось знать и уметь все, что касалось домашних дел: она хорошо готовила, выращивала жирных кур и хороших несушек, запасала впрок чернослив и для особых случаев хранила на полке несколько бутылок с томатной пастой и две банки варенья. И Петря привык гордиться достоинствами своей жены.
Некоторое время он смотрел, как она хлопочет, готовя обед. Потом вытащил из-под кровати связку камыша, сдвинул в сторону ковер, расстелил на полу старую попону и, усевшись на трехногий табурет, стал при слабом свете, проникавшем через оконце, плести корзину. Он выучился этому ремеслу играючи, еще в те времена, когда ему до смерти надоедало бродить за скотиной. Теперь оно служило ему подспорьем, — зимой он каждую неделю продавал в кооператив десять — пятнадцать корзин и выручал хорошие деньги. Ана, когда выдавалось свободное время, помогала ему. Она постигла даже секрет плетенья соломенных шляп.
Петря сплел корзину до половины, когда заметил, что напутал и придется начинать все с начала. Дело не клеилось. Душа не лежала к работе. Он подпер кулаком голову и задумался.
Нехорошо получилось, что ее назначили заведующей клубом. Кто теперь будет заботиться о доме? Кто будет готовить? Может быть, он?! Ана, конечно, радуется, что в деревне будет клуб. У себя в селе, в Кэрпинише, Ана часто ходила в клуб. Она пела в хоре и плясала в танцевальном кружке, и ему тогда нравилось смотреть, как она поет и танцует. Но тогда она была девушкой. Теперь она жена. Теперь у нее есть дом и муж.
Нет, нет! Неладное это дело! Он привык чувствовать ее рядом с собой, видеть, как она мотыжит возле него, как вяжет снопы, как временами выпрямляет стан и, приложив ладонь к глазам, глядит вдаль, а потом вдруг затягивает песню. И дома — бегает ли она до двору или суетится, прибирая в комнате, — все у него на глазах. Одно лишь сознание, что она, любящая и заботливая, горячая в объятиях и мечтающая о ребенке, здесь, рядом с ним, наполняло его душу покоем и миром. Если же им случалось не видеться целый день, его охватывали беспокойство и тоска. Он торопился вернуться домой и, лишь завидев, как она спокойно ходит по двору или по комнате, облегченно вздыхал и, забившись в угол, не сводил с нее глаз.
2