— Человек произошел от обезьяны, дорогой, — говорил Дахундара, смутно припоминая что-то услышанное краем уха от заезжего лектора. Сам он был до того похож на обезьяну, что, глядя на него, Меки мог со спокойным сердцем верить его словам. Однако парень все-таки сомневался:
— От обезьяны?
— Конечно! Мы все от обезьяны произошли, и потому-то вся наша жизнь — сплошное шутовство и кривлянье.
— Как это, Даху? Правда от обезьяны?
Чуть приподнявшись и повернувшись к нему спиной, Дахундара тоном мудрого наставника растолковывал:
— А ты потрогай себя вот тут. На этом месте у нас был длиннющий хвост. Что — не доказательство? Все мы были обезьянами! Потом слезли с деревьев и стали людьми. А хвост постепенно сошел на нет. Остался только этот корешок.
— А он опять не отрастет? — испуганно спрашивал Меки.
— Еще чего! Отрастет! Теперь нам хвост не нужен. Закон природы, парень, строгий: что не нужно, то отмирает.
— А откуда ж появились на свете обезьяны?
— Объясняю, слушай. Сначала был только один малюсенький головастик. Он все плодился и расплодился до того — на земле стало тесно. Тогда некоторые головастики из его потомства превратились в птиц и взлетели в небо. Другие стали дикими зверями и разбрелись по лесам. Кто пожелал быть рыбой — нырнул в воду. Ну, а наш предок, братец ты мой, начал лазать по деревьям. Ему, видишь ли, очень понравилось быть обезьяной. Понял?
— А головастик откуда взялся?
— Головастик? Головастик — из материи. Только не из такой материи, — Дахундара смял в руке полу своей рубахи, — а совсем из другой.
— Из какой другой?
Дахундара сам не знал, что представляет собой эта породившая все живое материя.
— Не могу я все рассказать, дружок, — хитрил он, отводя взгляд от нетерпеливо ждущих ответа глаз Меки. — Ты еще ребенок, не твоего ума это дело. Придет время — объясню все до конца.
Коптилка тускло освещала тесную комнатушку. На дощатых с широкими щелями стенах шевелились огромные черные тени. Подперев ладонью щеку и боясь пошевелиться, слушал Меки своего непутевого разговорчивого друга. А Дахундара с наслаждением посасывал трубку и все говорил и говорил, тревожа зарытые где-то на далеком острове кости Чарльза Дарвина.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Паромщик уснул. Черные от загара, похожие на чертенят пастушата облепили паром и гоняли его от берега к берегу. В тени деревьев, пережевывая жвачку, лениво двигали челюстями разомлевшие от жары коровы. Меки нес на мельницу зерно. Взвалив на спину мешок, он шел по заросшей тропинке, с трудом продираясь сквозь цепкие колючие ветки боярышника. За лето Меки возмужал, раздался в плечах. Не хватало только какого-то последнего удара резца, чтобы этот мешковатый увалень превратился в красивого молодца. Но, возмужав телом, Меки стал еще более забитым и приниженным душой. Тяжкое бремя батрацкой жизни совсем пригнуло его к земле и с детства лишило его великого дара, без чего человек почти не человек, — чувства собственного достоинства и чувства равенства с другими людьми. Над ним насмехались, его обижали — он молчал, беззлобно терпел насмешки и обиды, даже заглядывал обидчикам в глаза. Вместо того, чтобы платить им той же монетой, он кому одалживал удочку, кому делал силок, кому оказывал еще какую-нибудь услугу, надеясь смягчить зло добром. Но недаром говорит пословица: «Камень, катящийся под гору, не остановишь самым низким поклоном».
Однажды Чолика и Хажомия сыграли с Меки такую жестокую шутку, что он готов был со стыда наложить на себя руки. Запарившись на работе в духане, Меки пошел искупаться. «Окунусь разок-другой — и сразу обратно», — решил он и, не спросясь Эремо, спустился к парому. Пока он бултыхался в воде, Хажомия и Чолика утянули его старые, латаные и перелатаные штаны, намочили их и завязали на концах штанин тугие, величиной с грецкий орех, узлы. Потом созвали пастушат и вместе с ними спрятались поблизости в кустах, чтобы тайком потешиться веселым зрелищем. Меки вышел на берег, надел рубаху, прыгая на одной ноге, попытался просунуть ногу в штаны — и, потеряв равновесие, шлепнулся в воду.
— Пошло дело! Погрызет он теперь орешки! — негромко хохотнул в кустах Хажомия, когда вымокший до нитки Меки ногтями и зубами впился в тугие узлы.