Перебежав через висячий мост, он бросился к красной столовой. Сначала поглядел в светящееся окошко, потом осмелел и отворил дверь.
Дахундара зарывал сухую, как щепка, тарань в раскаленные уголья и с грустью поглядывал на пустой кувшин. Денег нет, в долг — не верят! В этот ветреный и дождливый вечер внезапно кончилось все его неустойчивое благополучие. Правда, есть у него еще огонь в очаге, но он-то и возбудил в Дахундаре страстное желание выпить. Тарань испеклась. Дахундара содрал с нее подгоревшую шкурку и стал нехотя, безо всякого удовольствия, жевать. В эту минуту и ввалился в лачугу Меки с небольшим бурдюком под мышкой. Дахундара глазам своим не поверил — Меки с бурдюком вина.
— Нам все равно уже ничего не поможет! Выпьем! — с напускной веселостью воскликнул Меки, доставая из-за пазухи холодную кукурузную лепешку и куски сулугуни. — К черту быков и того, кто их выдумал!
— Ей-богу, брат, я точно в сказке! Ты прямо как добрый дух появился в моей хижине! — Дахундара подтащил скамейку к огню, потом ткнул приятеля пальцем в грудь — слева, где находится сердце: — Прошло?
— Прошло, — улыбнулся Меки.
Дахундара не заметил, какая тоскливая это была улыбка.
— Молодчина! — сказал он. — Тогда давай сделаем одно дельце.
— Какое дельце?
— Дай-ка твой мешочек… Возьмем отсюда пять червонцев и дадим кому-нибудь взаймы! Хорошие проценты получим, приятель!
Меки махнул рукой:
— Какой из меня ростовщик?
— Беру все хлопоты на себя! — Дахундара потрепал его по плечу: — Я сам найду, кому в долг дать. Деньги твои верну, а прибыль мне. Идет? Что тебе — жалко, если я малость подзаработаю?
— Возьми. — Меки достал мешочек и отсчитал могильщику пятьдесят рублей.
Этой ночью Меки впервые в жизни напился.
До самого рассвета они пьянствовали в хижине Дахундары, а потом заставили шарманщика Сулико запрячь дрожки и покатили опохмеляться в Маглаки. Здесь они пробыли весь день, переходя из духана в духан. Меки сам пил мало, но зато угощал каждого встречного.
— Пей, брат! Раз в жизни и хромой лезгинку танцует! — выкрикивал он, пригоршнями доставая из карманов деньги. — Что, Даху, значит, мы обезьяньей породы, да?
— Воистину, друг, воистину! — едва ворочая языком, подтверждал Дахундара.
— Ну, так о чем нам еще печалиться? Пей!
— Дай я тебя поцелую, Меки!
— А разве обезьяны умеют целоваться, Даху? — и Меки, усмехаясь, оттолкнул потянувшегося к нему для поцелуя приятеля.
Дахундара обиделся:
— Брезгуешь? Обзавелся деньгами и нос задрал?
— Поцелуи — бабье дело, Даху! Ты же сам говорил мне. Наливай! По земле хожу, дрихти-таро! Вот и не тужу, драхти-таро!..
К ночи ливень разошелся во всю свою разбойничью силу, он разом потушил и без того редкие керосиновые фонари на улицах Хони и разметал всех прохожих и проезжих по подъездам и подворотням. И только один фаэтон с поднятым верхом с трудом продвигался по узкой улице, похожей сейчас на бурную горную реку. Вода сверху, вода снизу, и шумела она так, что не было слышно ни колокольчиков на сбруе, ни хриплого дыхания загнанных лошадей.
Должно быть, извозчик не впервые ехал этой дорогой, в кромешной темноте он безошибочно объезжал глубокие выбоины, находил невидимые повороты и затопленные мостики. В такой потоп только сумасшедшие запрягают лошадей, но как откажешь Дахундаре, шутка ли, он целый рубль обещал за одну поездку. И не медью, а серебряный. Откуда они у него такие новенькие, сверкающие? Что-то подозрительно быстро разбогател голодранец.
…Меки на одном боку уже выспался, но вино еще не отпустило его, слишком много было выпито со вчерашнего утра. Пришла беда, не видать ему в жизни белых сванских быков, не ходить ему за плугом по своей борозде, а Дахундара другого лекарства от горя и тоски не знает: выпил хорошенько — и море по колено.
Таскал его Дахундара из духана в духан — и на плоту они гуляли у духанщика Сулико, и в погребке «Не скучай». Меки жадно накинулся на вино и, когда захмелел, сразу вырвался из упряжки — черт с ним, пропадать — так на полном скаку, и он пел и плясал и под шарманку, и под дудку, а когда музыканты уходили, Дахундара подыгрывал ему на табуретке. С кем-то Меки целовался, кому-то клялся в вечной дружбе и верности, а какому-то старичку, рыдая у него на груди, — напрашивался в сыновья.
И он угощал, и его угощали.
Туман, туман, все как в тумане…
Сам себя не узнает Меки — никогда не видел он себя таким. То он вдруг сорвется со стула, а почему и зачем — уже не помнит. То подолгу смотрит в одну точку, а там ничего нет, пустота… А как не вовремя и непонятно исчезают слова: собрался что-то важное сказать человеку, а губы молчат.