— Хит-тер ты, Б-барнаба! Такого хитреца, как ты, на всем белом свете не сыскать! Но ты сознательный человек. Только смотри — увижу, что подкапываешься под меня, голову снесу! — Туча показал рукой, как он рубанет шашкой.
— Как вы можете так говорить, батоно Туча! Да я раньше сквозь землю провалюсь!.. Вы правильно сказали: я сознательный человек. Но не все рассуждают, как вы.
— Кто это — не все?
— Кто? — Барнаба придержал шаг и показал рукой на освещенное окно: — А вот…
— Тарасий?
Дашниани все-таки узнал дом Хазарадзе и погрозил кулаком в его сторону:
— Не будь я Туча Дашниани, если не рассчитаюсь с ним! Подлюга! Донес на меня в уком, будто я обманом созываю людей на собрания… А мне за это выговор влепили…
Дашниани скрипнул зубами. Не любил он об этом выговоре вспоминать. Хорошо, что рядом был человек, при котором он мог отвести душу и на чем свет стоит отругать Тарасия Хазарадзе.
Барнабе же не давало покоя светящееся в доме Тарасия окошко. Не первую ночь здесь засиживаются допоздна! Больных в семье у Тарасия не было — это Барнаба доподлинно узнал вчера. Что ж там делают? Пируют втихомолку? Или в нарды играют?
Барнаба заторопился, проводил председателя исполкома до калитки, коротко попрощался с ним и через полчаса снова очутился около светящегося окна. «Еще не разошлись!» Он огляделся вокруг и, подобрав полы черкески, перелез через изгородь. Вино только подзадоривало его. Сердце у Барнабы колотилось от любопытства и волнения. Овчарка Тарасия сразу узнала ночного гостя, для успокоения совести раза два миролюбиво гавкнула и побежала впереди. Барнаба остановился посреди двора, в тени высоких, развесистых платанов, и впился глазами в окно.
Тот, кто сидел спиной к окну, был, похоже, Георгий Джишкариани. А вон Кирилл Микадзе со своими пегими прокуренными усами. И Бежан Ушверидзе тоже там. Но стол перед ними пуст. Нет, они не пьют и не играют в нарды. Так что же они делают? Сговариваются?
Эти люди и раньше частенько захаживали к секретарю партийной ячейки. Барнаба не раз видел, как они разговаривали по вечерам, расположившись на травке во дворе сельской школы… Все одни и те же люди. Почему? Зачем? Что они там затевают?
Барнабу подмывало подойти поближе к окну, послушать, о чем говорят. То, что они собираются неспроста, это было ясно, и Барнаба готов был в этом поклясться — он-то хорошо знал Тарасия Хазарадзе: секретарь партячейки и сам не любил тратить время попусту и других не отрывал от дела зря.
Вдруг Барнаба услышал скрип открываемой двери — видимо, гости Тарасия стали расходиться. Он попятился, тяжело перемахнул через изгородь на улицу и разочарованный поплелся домой.
На следующее утро, встретив Кирилла Микадзе, Барнаба остановил его, начал расспрашивать.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — усмехнувшись в усы, ответил Кирилл.
Барнабу встревожила эта недобрая усмешка, и он целый день был не в духе. «Что-то они там замышляют — это уж точно».
В феврале этого года Тарасий ездил в Тбилиси на торжества, посвященные пятилетию установления Советской власти в Грузии. В грузинскую столицу приехали гости из всех союзных республик. На одном из собраний с приветственным словом выступил волжанин Алексей Харитонов — высокий худощавый человек с проседью в темно-русых волосах и с приятным глуховатым голосом. Харитонов рассказывал о том, как тринадцать месяцев тому назад, в первую годовщину со дня смерти Ленина, в волжском селе Ярополец зародилась сельскохозяйственная артель «Заветы Ильича». Зал слушал Харитонова затаив дыхание.
Рассказ делегата-волжанина разбередил душу Тарасия Хазарадзе. Вернувшись к себе в село, Тарасий на первом же собрании бедноты поставил вопрос о создании в Земоцихе сельскохозяйственной артели. Он подобрал несколько человек, готовых следовать примеру волжских крестьян. Вскоре между Тарасием и Алексеем Харитоновым завязалась дружеская переписка.
…Вчера крестьяне разошлись с открытого собрания партячейки после третьих петухов.
— Ну, Георгий, завтра, прошу, не опаздывай, — сказал Тарасий задержавшемуся на школьном дворе Джишкариани. — Соберемся еще раз и покончим дело. Хватит нам разговоров! Подпишем договор и возьмемся за работу.
— Прийти-то я, конечно, приду, — как не прийти на такое собрание! — Георгий замялся. — Важное, конечно, собрание…
Тарасию это не понравилось:
— Ты опять за свое?
Георгий промолчал.
На каждом собрании он клялся, что первый подпишет договор, но, когда возвращался домой и окидывал взглядом свою усадьбу, ему начинало казаться, что с клятвами он все-таки поторопился. На собраниях ему все было понятно, он не испытывал никаких сомнений. А вот стоило ему очутиться дома, все начинало казаться неверным и подозрительным. Он ворошил давно разрешенные вопросы, поворачивал их так, что все выходило наоборот, сеял сомнения и смуту не только в своей собственной душе, но и в душах товарищей. Ему хотелось, чтобы новое, только что начатое дело было для него с первого дня так же ясно и привычно, как повадки его собственных быков. Больше всего он боялся что-нибудь упустить, в чем-нибудь просчитаться, прогадать. На каждом собрании он старался выискать какую-нибудь невыгодную сторону коллективного хозяйства. Тяжелый был человек Георгий Джишкариани! Его выступления и замечания всегда вызывали нескончаемые споры. В течение двух месяцев ежедневно совещались основатели артели и все никак не могли окончательно договориться.