Зато сколько мог он порассказать о собственных предках, которые давным-давно опочили, но были ему ближе иных живущих: о прикарпатских Адамах и Шамуэлях Вайкаи, спускавшихся из неприступных своих орлиных гнезд похищать девушек; о разных Кларах, Каталин, Элизабет и прочих дамах, танцевавших на пудреных балах Марии-Терезии. Или о могущественных Божо из рода жены, об имениях, где они до самой середины восемнадцатого века роскошествовали, как вельможи; о каком-нибудь словечке, отпущенном ими в незапамятные времена, или золотой лилии на алом поле в их гербе. В жилах Божо текла кровь столь древняя, что никаких дворянских грамот у них просто не водилось. Дворянство их было еще жалованное, полученное с поместьем, герб тоже наследовался по праву древнего usus’а — обычая, который старше всех законов. В кабинете Акоша на стене висели и этот герб в рамке, и родословное семейное древо, которое ценой кропотливых десятилетних трудов возвел он до эпохи короля Эндре Второго и собственноручно раскрасил бледной акварелью. Скромная его должность и небольшие доходы не дозволяли испросить себе звание камергера, хотя он не однажды с полным правом мог бы на него претендовать. Но и не жалел об этом никогда. Человеку не тщеславному, ему довольно было одного этого права. Оно и питало его тайную гордость, а осуществимость мало заботила.
Труды свои к пятидесяти годам он закончил. Все Божо и Вайкаи разместились на ветвях его родословного древа. Что еще оставалось делать? Часами он просиживал в своем кабинетике на застланной поддельным турецким ковром скрипучей кушетке, роясь в старинных грамотах, пергаментах, документах и сам словно покрываясь седой пылью веков. Сидел и размышлял о будущем.
Но в будущем лишь одно вырисовывалось с достаточной определенностью: близкая смерть. О ней он говорил с беспощадной, старчески безразличной обстоятельностью, не раз вызывавшей слезы у дочери и жены.
На могиле своих давно опочивших родителей воздвиг он темно-коричневое мраморное надгробие с высеченной золотыми буквами надписью: «Фамильная усыпальница Вайкаи». Содержалась она им в порядке: газон поливался, по углам было посажено четыре кустика букса, а скамейка, на которой, приходя, предавался он своим думам, покрашена масляной краской.
Дома он объявил свою волю: положить его между отцом и матерью. Распорядился также выставить гроб с телом в гостиной, а коридор обтянуть черным крепом, но отпевать пригласить только двух священников. И в нижнем ящике письменного стола запер завещание в запечатанном конверте, сообщив жене, где его найти. Приготовления к смерти поглощали добрую долю его времени в последние годы.
Некоторое волнение Акош испытывал, лишь когда умирал кто-нибудь из членов Похоронного общества. Тогда с членской книжкой, именуемой им уменьшительно «книжечкой», спешил он в город, чтобы первым уплатить взнос на погребение, а по возвращении еще раз ее перелистывал, проверяя, сделана ли надлежащая отметка, и дрожащей пожелтелой рукой с синими отвердевшими жилами показывал домашним: уплачено.
И шагая теперь по асфальту уже без полосатого шерстяного пледа и фляги, он словно влачил бремя куда более тяжкое. И жена тоже беспомощно жалась к стенке, будто ища защиты.
Было первое сентября, и по улице шныряли школьники, возвращаясь с книжного базара. Продав там свои повытертые резинками учебники и накупив новых, они со смехом передразнивали учителей. Особенно доставалось двум самым строгим: преподавателю математики и физики Майвади и пьянице Сунегу. Уроков еще не задали: был только первый школьный день.
Полчаса, наверно, прошло, пока Вайкаи доплелись до улицы Петефи. Там асфальт кончился и по обе стороны потянулись заросшие бурьяном канавы.
Почтенный сосед их, Михай Вереш, с шилом и урезником сидел прямо на улице. Михай Вереш был сапожник, до седых волос перебивавшийся с хлеба на воду мелкий кустарь. Спозаранку и допоздна нехотя и вяло ковырялся он в своей нездоровой, темной мастерской в подвале под тремя кирпичными лестничными маршами. Оттуда вечно тянуло затхлой клейстерной вонью, которая доносилась и к Вайкаи. На большом грязном дворе среди хлевов и пустых каретных сараев резвились многочисленные сапожниковы сорванцы.
Домик Вайкаи стоял как раз напротив.
Этот аккуратный беленький особнячок дремал сейчас в тишине. Пять смотревших на улицу окошек были закрыты и занавешены. Кремовые кружева спускались до самой ваты: ее даже в жару оставляли между рам.
Акош извлек из кармана связку ключей, которая всегда была при нем, и отпер черную решетчатую калитку. Они вошли в сад.