Но сейчас никуда не пошли, а просто вдвоем несколько раз обогнули сад, все убыстряя шаг. Поспешая за женой, Акош старался рассеять ее опасения, которые разделял и сам: лошади, мол, не понесут, Тигр не укусит. Да, эта неделя, которую им предстояло провести одним, сулила мало хорошего: казалась такой бесконечной, такой безотрадной.
Жаворонок обещался тотчас по приезде протелеграфировать домой. Телеграмму написали заранее, нужно было лишь подать готовый текст — всего из двух слов: «Доехала благополучно».
Понемногу смеркалось. Они еще подождали рассыльного, но, не находя себе места от беспокойства, вернулись в дом в надежде, что теперь уж он скоро придет.
Время, однако, шло, а его все не было.
Акош запер двери. Заглянул, как водится, за все стулья, диваны, пошарил в шкафах за платьями, не спрятался ли кто. Наконец часов в девять направился с женой в спальню. Усталый до изнеможения, он, как был, одетый, повалился на кровать и сразу уснул.
Во сне он снова шел с женой и Жаворонком на станцию по улице Сечени.
Но на этот раз с обычной дороги свернули они на менее знакомую, потом куда-то в туннель и, петляя, вышли к дровяному складу.
И тут вдруг Акош заметил, что дочери с ними нет. Взгляд, брошенный на жену, подтвердил ужасную догадку. Ибо в ее глазах прочел он не просто что дочь куда-то девалась, но что ее похитили, опять похитили темные бестии, смахивающие не то на средневековых рыцарей в латах, не то на клоунов в черных масках.
Бегом пустился Акош к складу, но, испугавшись этого пустынного места, повернул обратно. На мгновенье ему даже показалось, что он увидел ее. Умоляюще подняв свои косящие глаза и простирая к нему руки, будто тихо помешанная, дочь откуда-то из-за забора, похожего на их садовую ограду, просила освободить ее из заточения. Но едва Акош протянул ей руку, исчезла.
Тщетно он искал потом: ее нигде не было. Напрасно звонил у чьих-то ворот, расспрашивал в трактирах; даже в какой-то подозрительный дом заходил вроде загородного борделя, где его подняли на смех и чуть не избили мерзкие потаскухи. В конце концов он очутился в какой-то подземной мастерской, куда пришлось спускаться по бесчисленным лестницам.
Там, сгорбясь, в зеленом переднике сидел мастер, но не Вереш, а другой, хитрый и злобный, в форменной фуражке с жестяным номером. Он, конечно, давно уже все знал и, не взглянув даже на Акоша, с фамильярностью сообщника указал просто глазами на занавешенную стеклянную дверь. Акош рванулся туда и в полутемном проходе действительно обнаружил дочь: остриженный наголо и страшно изуродованный, его Жаворонок замертво лежал на полу с ножевыми ранами на обнаженной груди.
Жена что-то перекладывала, тихонько передвигаясь по комнате, боясь разбудить мужа, который беспокойно метался и прерывисто дышал, готовый вскрикнуть. Первый сон у него всегда сопровождался кошмарами, от которых он пробуждался со звериным воем и бешено бьющимся сердцем.
Подойдя, жена наклонилась и прикоснулась к его лбу.
Акош присел на кровати и выпил глоток воды.
Широко открытыми глазами неподвижно глядел он прямо перед собой.
Перед ним все еще стояли видения, которые без конца его мучили, повергая каждый раз в недоумение, почему та, которая ему всего дороже и в жизни — безобиднейшее создание, бедняжка, во сне оказывалась героиней самых чудовищных драм.
После таких кошмаров он еще сильнее любил своего Жаворонка.
Жена что-то толковала ему про телеграмму.
— Не пришла еще? — спросил Акош.
— Нет.
В эту минуту на кухне задребезжал звонок. Жена вскочила, побежала открывать.
— Вот она! — воскликнула она, возвращаясь и читая на ходу: «Доехала благополучно».
Акош взял телеграмму и долго, не веря своему счастью, смотрел на нее. «Доехала благополучно», — перечитывал он.
Окончательно успокоясь и улыбаясь своим недавним страхам, они разделись, погасили свет и задремали.
Да и пора уж: за полночь давно перевалило.
Глава четвертая,
где читатель в ресторане «Король венгерский» знакомится с наиболее примечательными в Шарсеге лицами, Балинтом Кёрнеи в том числе
По субботам в город стекались хуторяне: это был базарный день.
Женщины прибывали еще затемно, трясясь на своих телегах по немощеным дорогам и усыпая их мусором. На базарной площади первым делом поились ревущие младенцы, которые гомозились в кузовах среди связок кольраби. Из-за голенищ вытаскивались бутылки с молоком и облепляемые мухами соски совались во рты голодным отпрыскам, которые жадно принимались глотать теплое, закисающее молоко.