Каждое утро в семь часов дребезжал будильник. Вскочив с постели, судья принимал душ. Смыв с себя похмелье минувшей ночи, он выходил на улицу — и в утреннем свете солнца становился другим: голова его была трезвой, глаза — чистыми. Он спешил к тем, кто слаб, как и он; он нес им справедливость; больной врач, он спешил к своим пациентам. Изо дня в день, в течение многих лет, он приходил в суд первым. Ожидая своей очереди, он расхаживал по коридорам, курил — и время от времени останавливался у ниши, где высилось изваяние богини правосудия с завязанными глазами, с мечом и весами в руках. Здесь он долго стоял в нерешительности. Он размышлял о том, что богиня эта, хоть она и всемогущая небожительница, тоже боится смотреть в глаза простым смертным, осужденным нести наказание; она — во имя порядка и справедливости — отрекается от людей. А он, судья, — человек. И он долго стоял перед равнодушной богиней и показывал ей свою лысую голову, испитое лицо, глаза, полные слез, пузырящиеся на коленях брюки, худые ботинки… и мечтал, чтобы она — хотя бы она — приняла как жертву всю его нескладную жизнь, растраченное, несостоявшееся его счастье…
Но богиня, никогда не видевшая людей, и его не желала видеть.
1918
Перевод Ю. Гусева.
ГЛУПЫЙ БЕЛА
Набросок романа в двадцати картинах
Бела гуляет по острову[81], меж кустов, достающих ему до плеча.
В сиянии лета руки, очки, брюки Белы отливают чистейшим золотом.
Он глядит на синее небо, на разноцветные камушки на дорожке, слышит птичий гомон в ветвях, вдыхает запах травы на газонах — все это радостное многоголосье и многоцветье до него почти не доходит, и даже солнечный блеск, проникая в душу ему, как будто тускнеет, превращается в бледный, серый туман.
Если бы стояла поздняя осень и холодный дождь лил на черные ветви голых деревьев, он и тогда был бы точно таким. Ни веселей, ни печальней.
Бела ходит, тупо глядя перед собой; в руке у него — книга.
В голове, словно черви, шевелятся разнообразнейшие параграфы: о разглашении чужой тайны, о нарушении неприкосновенности жилища, о злостном и умышленном банкротстве. Затем — тюрьма, исправительный дом, каторга… десять, двадцать — кто знает, сколько лет каторги.
Бела готовится к экзамену на адвоката.
Когда он шагает от дерева к дереву торопливо-усталой походкой зубрилы, поднимая невидящий взгляд на прохожих, — видно, как много ночей он провел без сна.
После захода солнца он закрывает книгу и, опустив голову, идет домой.
Дома, в комнате с окошком во двор, его встречает сигарная вонь и опять же книги: процессуальные кодексы, извлечения из сводов законов, вдоль и поперек исчерченные красным, синим, зеленым карандашом; тут же — литографированные конспекты: он читал их уже много раз, но сейчас понятия не имеет, о чем там говорится.
Живет Бела в доме своей невесты.
Формально он снимает комнату у ее родителей, но в действительности живет тут как гость, к тому же пользуется привилегиями, причитающимися близкому родственнику, без пяти минут зятю.
Занять эту комнату предложил Беле будущий тесть, пожилой чиновник в отставке; он-то знает, как сложна жизнь, как трудно молодежи обеспечить себе сносное существование, так что пускай зять учится себе на здоровье, а когда сдаст экзамены, «молодые» сразу же и поженятся.
Бела не возражал ему.
Собственного мнения он вообще никогда не высказывает. Стоит он или сидит, идет или бежит, смеется или грустит — он лишь делает как другие, а сам ничего не решает. Он любит покой и порядок. Вот только условие поставил, что когда-нибудь после вернет деньги за питание и проживание.
Тесть, который частенько прохаживается насчет хитроумия адвокатов, захохотал в ответ:
— Знаем, знаем, какие ваш брат денежки загребает из судебных расходов… на все хватит, еще останется… ах ты, прохвост этакий… ах, законник… — И хлопнул Белу по спине.
Так оказался Бела в каком-то странном, как сон, мире, который он сам объяснить не способен, да и не слишком хочет.