Но крест свой они несли с достоинством, надо отдать им должное; сумели даже придать своему уединению некое подобие изысканности. Как будто сами его искали, презрением отвечая всем, кто их сторонился. Ворота были у них на запоре и редко перед кем распахивались. Жили они всецело для себя — и не жаловались. Все Мартини были очень музыкальны. Мальчики играли на скрипке, мать — на фортепьяно, сестры пели. Звездными ночами настоящие концерты стали оглашать из открытых окон пыльные улицы, где мигали керосиновые фонари. Длинные арии, в которых рыдала страсть и ликовала жизнь, грустные песни, полные нежной тоски и пылкого чувства, летели к небесам. Штефания и днем все пела. Из дома доносилась ария Кармен:
Карой в тот злополучный день не пришел в школу; но на другое утро опять появился в классе.
В конце года он получил две награды — по плаванию и за метание диска.
Этот могучий, неистребимый род, это многочисленное семейство благополучно процветало, словно владело каким-то неведомым, магическим жизненным эликсиром.
По вечерам, как и прежде, накрывали они на стол на посыпанном гравием дворике и ужинали. Сестры развешивали меж деревьев японские лампионы и, позабыв про все на свете, с пылом, страстью болтали до самого утра.
Проходя мимо, я иногда заглядывал в щели ворот.
Они сидели под луной и врали.
1920
Перевод О. Россиянова.
ПЛОХОЙ ВРАЧ
Священник, венчавший Вилму и Иштвана, сказал:
— Любите друг друга, — и простер над ними худые руки.
Льющийся в окна закат отбросил к его ногам, на ступени алтаря, темно-красные искрящиеся блики, и какое-то мгновение казалось, будто высохший восьмидесятилетний старец стоит в фонтане бенгальских огней.
В этом немощном теле жива была только душа. Беззубый рот напоминал провалившуюся могилу, в глазах, словно в обугленном, выжженном кратере, зияла черная тьма.
Но голос его был могуч.
— Любите друг друга, — повторял он все громче; и поскольку терпеть не мог вычурных слов, лишь оттенками голоса сообщал торжественность древним латинским формулам, взятым без изменений у отцов церкви и проповедников.
— Любовь есть жизнь, — возглашал он в почтительной тишине. — Любовь есть истина, и любовь есть дорога, — добавил он так безыскусно, что у родителей невесты слезы выступили на глазах.
Через две-три минуты обряд был завершен и собравшиеся на венчание повалили на площадь, к экипажам, чтобы ехать к невестину дому, к аптеке св. Анны.
Молодые уселись в свой экипаж. Они не раздумывали ни о том, что услышали, ни о том, что происходит с ними; сейчас им было не до того.
Иштвану шел тридцать пятый год. На висках у него, еле заметный, уже серебрился иней, но шевелюра была еще черной, стан — стройным и крепким, взгляд — чистым.
За спиной у него была долгая молодость, словно летний праздник с танцовщицами, музыкой, приключениями. Несколько лет назад он дал себе слово жениться. Решение это пришло к нему как-то ночью, когда он сидел в кафе, один за маленьким столиком, и вдруг ощутил себя старым и никому не нужным. Друзья надоели ему, и он надоел друзьям. Женитьба виделась как единственный выход.
Вышло так, что однажды он ездил в провинцию, повидать родню, и на летнем балу всю ночь протанцевал с Вилмой. Он, «министерский секретарь из Будапешта», был весьма импозантным в остроносых лаковых полуботинках и фрачном жилете с белыми атласными отворотами. На девушку он произвел неотразимое впечатление, она увидела в нем чужеземного рыцаря, этакого героя романа. Волшебство не рассеялось и потом. Когда на другой день, бледный после бессонной ночи, секретарь нанес ей визит, девушка нашла его «интересным». Позже Иштван несколько раз приезжал в городок: в субботу, после службы, садился в вечерний скорый и проводил все воскресенье в семье Вилмы. Не прошел и месяц со дня их знакомства, как он предложил ей руку и сердце.
Вилма была самой младшей дочкой аптекаря. Последняя из ее сестер полтора года как вышла замуж, а она все ездила по балам, постепенно теряя надежду найти подходящую партию. Время от времени попадались милые молодые люди, которые с удовольствием танцевали, шутили с ней; однако серьезных женихов на горизонте не было видно. Вилма уже впала в тоскливое отчаяние, мучилась унижением и стыдом — хотя ей всего лишь минуло двадцать. Она знала, что подошла ее очередь, и это усиливало растерянность и тревогу. Она нервно смеялась, часто не понимала, что ей говорят и что говорит она сама. Она веселилась, словно бы играя на сцене, из чувства долга, и все время поглядывала на родителей; она не слышала от них ни слова упрека, однако чувствовала, что их тревожит то же, что и ее. Они, как и дочь, опасались, что вот еще, еще несколько месяцев, и — «будет поздно».