В таком духе они обсуждали по вечерам свои дела. В коротких, обрывочных фразах сообщали друг другу, что сделано за день. Дюла одобрял желание Вилмы взять ребенка к себе, он и сам обожал мальчика, но считал, что на первое время лучше все же оставить его у отца. Иштван на это не возражал. Однако недели через две его одолели сомнения, правильно ли они решили. Так Иштванка — пока, правда, лишь в разговорах — переходил от отца к матери и обратно. Порой они сами не знали, к чему пришли накануне. А время шло. Однажды Вилма помянула какой-то вполне приличный и недорогой приют, где можно было бы поместить сына, пока оба они устроят свою жизнь. В мыслях они уже видели мальчика одетым в аккуратную синюю форму и матросскую шапочку, видели, как под надзором флегматичного воспитателя или монахини он идет на прогулку с другими детьми по залитому солнцем асфальту; но затем им представилась холодная атмосфера приюта, распущенные няньки, куренье тайком — и они так расчувствовались, что глаза их заволокло слезами. Надо было искать другой выход. И они написали письмо родителям Вилмы с просьбой взять Иштванку к себе, всего на несколько месяцев.
С этим письмом они связывали немало надежд; однако вскоре аптекарь ответил, что жена его тяжело больна и не встает с постели. От этой идеи им тоже пришлось отказаться. Тем временем они подали на развод. Иштванка жил как прежде. Ему исполнилось три года. Он уже говорил: я. Он уже был человеком: знал имена предметов, отличал день от ночи, собаку от кошки, тепло от холода; но людей, что его окружали, он знал еще недостаточно и по-прежнему улыбался, когда они открывали дверь в его комнату; черные глазки его лучились, даже вихры на белокурой головке, казалось, смеялись от радости. Мать с отцом терялись, видя эту беззаветную преданность. Напрасно они с улыбкой печали и сожаления говорили о былой любви, от которой с тех пор столько раз отреклись: этот маленький человечек остался ей верен, и во взгляде его, в каждом движении словно виделся отсвет той страсти, воспоминания о которой, что бы там ни было, невозможно было бесследно стереть из памяти.
Так как Вилма все время куда-то должна была убегать, к мальчику наняли девушку-немку.
Она приехала из Тироля, привезя с собой в складках чистого, всегда свежевыглаженного платья бодрость и радостную энергию. Ей было семнадцать лет. У себя дома она выпестовала пятерых малолетних сестер и братьев, потом поступила в служанки; это было уже ее третье место. Так что как-то само собой получилось, что детей она стала воспитывать с самого детства: постоянно качала каких-то младенцев, меняла пеленки. Даже наедине с собой она напевала колыбельные песенки — других она просто не знала.
Кроме детей, Анна любила еще одно: чистоту. Она как личных врагов ненавидела пыль и грязь, искала их и преследовала, словно охотничья собака лесную дичь, и, находя где-либо: под мебелью, в темных, затянутых паутиной углах — везде, где обычно таится мусор, уничтожала безжалостно и со страстью. После такой охоты она уставала, но все равно продолжала трудиться: мыла окна, терла до блеска дверные ручки, подсвечники, — а затем, ощущая какое-то печальное, животное удовлетворение, падала в постель, спать.
Иштванка возненавидел няньку с первого взгляда. Забившись в угол, он рассматривал ее волосы, прямые, тонкие, словно нитки, и такие светлые, что они казались седыми. Бесцветно-голубые глаза ее были прозрачны, как вода.
— Mein Katzerl[85], — засюсюкала она, когда первый раз увидела мальчика.
Иштванка решил, что она сумасшедшая, раз не умеет разговаривать на человеческом языке; заслышав ее немецкую речь, он громко и зло протестовал и зажимал себе уши.
Анна была ненамного умнее мальчика. Она продолжала болтать, не в состоянии даже представить себе, чтобы кто-то не понимал ее родной язык, и не обращала внимания на недовольство Иштванки. Было в ней что-то от равнодушия высоких гор и больших озер. Какая-то безмятежная, словно уже и не от мира сего, глупость.
Мальчик набычился, отвернулся, всем своим видом давая понять, что не желает иметь с ней дела, сидел надувшись, стиснув в руке цветные кубики. Нянька сначала звала его играть, но он не желал даже смотреть в ее сторону, и тогда она стала играть сама. Для нее тут был настоящий рай. Анна бросала мяч, возилась с игрушечным поездом, включала электрическую железную дорогу, по которой стремительно мчались крошечные трамвайчики, вертела косматого льва, который умел так грозно рычать, что сперва она даже испугалась. Словом, чувствовала она себя здесь превосходно.
Мать возвращалась домой к ужину. В квартире начиналось легкое оживление. Иштванка, услышав стук входной двери, поднимал голову и выходил из оцепенения. Анна откладывала немецкую книжку в красном переплете, которую уже не первый год пыталась читать по складам, но никак не могла одолеть первые страницы. Вилма выглядела утомленной, была бледна. Сняв белую шляпку, украшенную цветами черешни, она устало приглаживала волосы, потом укладывала Иштванку спать; промолчав целый день, мальчик обрушивал на нее град вопросов. Он хотел сообщить и узнать все сразу. Почему закрывают на ночь двери? Кто больше: тигр или леопард? Далеко ли Америка? Почему корабли не тонут в воде? Мать отвечала ему тихо и односложно.