До сих пор Иштван с Вилмой лишь один-единственный раз, года два назад, пригласили его к сыну, когда тот внезапно чем-то заболел. Видимо, у Иштвана с ним возникли тогда серьезные разногласия: с Гашпареком поспешили расплатиться, и все отношения с ним после этого были прерваны…
— Не сердит, значит, — повторил Иштван, все еще удивленный, но и радуясь в то же время, что избавился от того неприятного осадка в душе, какой всегда оставляет ссора с уважаемым человеком. — Я-то думал… И что он сказал?
— Ничего… Иштванку держать в постели…
— Вот видишь.
— Надеюсь, в болезнях он разбирается, — заметила Вилма.
— Не хуже других, во всяком случае.
— И так близко живет, — добавила жена, — в любой момент прийти может.
— Конечно, — согласился Иштван. — Ну, там увидим. Хвалят его очень. Прилежный и добросовестный человек.
Они вошли в детскую; окна тут были завешены, в комнате стоял густой сумрак. Возле кроватки, среди полотенец и мисок с водой сидела Анна, которая, узнав, что ребенок нездоров, из няньки тотчас превратилась в сиделку. Она не отходила от мальчика, ухаживая за ним и напевая тирольские песенки.
Анна пожаловалась родителям, что Иштванка очень уж горячий.
Мальчик лежал неподвижно в кроватке, стиснув в руке цветной кубик.
Отец погладил его по щеке; щека в самом деле так и пылала.
— Жар у него, — сказал он.
— Грипп, — ответила мать. — Как в прошлый раз…
Врач прописал жаропонижающее, но они забыли его вовремя заказать, прислуга лишь вечером принесла из аптеки лекарство. Приняв порошок, ребенок заснул. Утром его состояние не изменилось. Гашпарек навещал его дважды в день: перед обедом и к вечеру. Уверенный тон его немного успокаивал родителей, которые жили теперь тихо — болезнь отодвинула мысль о разводе куда-то на задний план, сейчас их занимали лишь связанные с ребенком заботы. Иштван после службы сразу же возвращался домой. Вилма, дождавшись его, шла погулять часа на два; перед уходом поправляла подушку под головой у мальчика и наставляла немку, когда и как давать лекарство больному. На улице ей становилось лучше. Она видела, что жизнь течет по-прежнему, трамваи с грохотом мчатся по рельсам, из-за задернутых штор пробивается теплый свет ламп, — и к ней возвращалась уверенность, что все обернется к лучшему, забывались тревоги, снедавшие ее у постели сына. Дюла в эти дни усиленно готовился к своему экзамену, выглядел бледным, усталым. Они встречались в саду, гуляли, взявшись за руки, Дюла спрашивал про Иштванку и передавал ему апельсин или шоколадку.
Иштвана в это время назначили начальником отделения. Прежнюю тесную комнатку, дверь из которой открывалась в боковой коридорчик, он сменил на удобный, просторный кабинет с двумя широкими окнами. Осуществилось то, о чем он мечтал и за что много лет боролся. Ему казалось, теперь все неприятности позади. Новый, почетный пост окрылил его, он с жадностью набросился на работу: ведь у него появилась теперь независимость, возможность показать свою силу, свое умение разбираться в сложных вопросах. Он уже не обязан был принимать любого и каждого: за дверью с мягкой обивкой сидел рассыльный, который докладывал о посетителях; перед письменным столом лежал широкий ковер, а на столе стояли два телефона, внутренний и городской. Когда он впервые остался один в кабинете, он закурил египетскую сигарету и откинулся в кресле, наслаждаясь печальным триумфом зрелости — завоеванной властью.
Лишь теперь он ясно видел цель своей жизни после развода: более он не женится, будет жить для работы. Он стоял у порога новой эпохи. Радость его омрачалась лишь тем, что сыну пока лучше не становилось.
— Как Иштванка? — спросил он вечером, придя домой.
— Один господь знает, — ответила Анна, которая от бессонных ночей стала худой, раздражительной.
— С ним что-то серьезное?
— Не думаю, — сказала она.
И ушла в темный угол комнаты, где горел ночник и нельзя было видеть, что глаза ее красны от слез.
В другом углу на стуле сидела Вилма, которая сейчас лишь заговорила:
— После обеда он все время спал.
— Это самое главное, — сказал Иштван. — Пускай спит, пока не спадет температура.
Они по-прежнему аккуратно давали ему лекарство, прописанное Гашпареком; больше ничего не оставалось делать. Ложились они в обычное время: бодрствовать не было никакого смысла. Анна никого не подпускала к кроватке, хотя сама две ночи уже спала не раздеваясь. Больной ночью часто пил воду. Просыпаясь, он жалобно плакал. Из-за стеклянной двери слышен был звонкий голос Анны: