Сегодня же, встав поздно и даже после долгой ходьбы не ощущая никакой сонливости, опять взялся за нее.
Только видно плохо. Люстры у Вайкаи висели высоко, под самым потолком. Кроме того, из четырех лампочек три выкручивались, чтобы сэкономить на электричестве. На остальное денег вылетало куда больше; но тут экономия соблюдалась неукоснительная, так что передвигались вечно ощупью, впотьмах.
— Не вижу ничего, — пожаловался Акош.
— А ты возьми лампочки подкрути.
Акош взобрался на стол и подвинтил их. Зажглись все четыре. Мягкий, ровный свет разлился в комнате.
— Как весело стало, светло! — воскликнула жена.
— Да, читать можно.
Старик водрузил на нос очки и принялся читать вслух.
— «Вторичное разбирательство дела Дрейфуса. Подсудимый перед реннским военным трибуналом». Это тот капитан французской армии, знаешь, о котором было столько разговоров. Секретные документы выдал немцам. Обвиняется в измене родине и за свое преступление должен опять предстать пред судом. Пишут, смертный приговор ожидается.
Это не заинтересовало жену.
— «Император Вильгельм в Эльзас-Лотарингии».
— Германский император?
— Ну да, объявить поехал, что эта провинция была и будет немецкой.
— Эльзас-Лотарингия?
— Ну та самая, мать, которую они в тысяча восемьсот семьдесят первом назад отобрали у французов. Эх, какими мы тогда еще были молодыми. Мне только тридцать исполнилось.
Акош улыбнулся; жена тоже, с нежностью положив на его руку свою.
— Лишь бы опять не было войны, — вздохнула она.
— Немцы и французы — они до сих пор друг друга недолюбливают — объяснял Акош. — Но, похоже, поладят все-таки в конце концов.
Вести из-за рубежа стекались в комнату, электричеством заряжая воздух, в котором они жили, втягивая в бурлившую в мире жаркую, ожесточенную, но и небезынтересную, небесславную борьбу. Не очень-то они в ней разбирались, но все же чувствовали, что не совсем одни. Миллионы и миллионы точь-в-точь так же боролись за свое существование. И бои эти прорывались сюда, к ним в дом.
— «Стрике», — прочел Акош. — Это английское слово. Выговаривается: «страйк». Рабочие отказываются работать.
— Почему?
— Потому что не хотят.
— А почему их не заставят?
Акош пожал плечами.
— Вот, послушай, мать, — ответил он уклончиво, поправляя очки на переносице. — В Бразилии пять тысяч забастовало. «Работодатели наотрез отказались удовлетворить требования рабочих».
— Бедные, — сказала мать, сама не зная, кого ей жаль: рабочих или работодателей.
В остальном как буквально каждый месяц: опять открыли верный способ излечения туберкулеза, что, бесспорно, доказательство прогресса.
— Ого! — воскликнул Акош. — И у нас тоже. «Бессовестные подстрекатели смущают народ». «От имени премьер-министра сулят по сто сажен земли крестьянам». Пишут, что это «коммунизм». Землю хотят разделить.
— Кто?
Но политика им уже наскучила. Гораздо интересней разные бедствия и катастрофы.
— «В штате Огайо с железнодорожного моста упал в реку поезд, — читает отец. — Двое погибло, тридцать тяжело ранено».
— Какой ужас, — вздрагивает мать. — А что же с бедными ранеными? — чуть не плача, спрашивает она.
Оба ищут, но ничего не находят.
— Нынче об этом газеты не пишут, — замечает отец.
Так или иначе, оба окунулись в поток идей, общечеловеческих интересов, и это их освежило, рассеяв тупое безразличие, которое въелось во все поры, в платье и мебель.
Посидели с отсутствующим видом.
— Ты как, мать? — спросил Акош.
— Я ничего. А ты, отец?
— И я.
Акош подошел, коснулся ласково губами ее лба.
Пора было зажигать ночник, но спички куда-то подевались. Всегда лежали на комоде, у часов под колпаком, а сейчас нет как нет.
Мать весь дом перевернула. Наконец нашла в кухне: взяла утром чайник вскипятить, да там и позабыла. Вернувшись, отдала мужу коробок.
Они переглянулись. Обоим пришло на ум одно и то же.
Но оба промолчали.
Глава пятая,
в которой кишвайкский и керешхедьский Вайкаи Акош съедает гуляш по-пастушески, телячье челышко, ванильную лапшу и закуривает сигару
На карте Шарсег — крошечная точка. Достопримечательностей тоже никаких, если не считать музыкальной школы да плохонькой публичной библиотеки. Мало кто и бывал в нем, а побывав, отзывается с пренебрежением. Но и здесь воскресным утром в голубых небесах над собором святого Иштвана парит сам господь бог, незримый и неумолимый, справедливый и милосердный, вездесущий и единосущий в Шарсеге ли, Будапеште, Париже или Нью-Йорке.